Куда пропали снегири?

Сухинина Наталия Евгеньевна

Мы вздрогнули. Громким посвистом ворвался в на­шу тихую беседу вскипевший чайник...

ГОРЬКИЙ МЁД С ЗАБЫТОЙ ПАСЕКИ

Дорога на озеро Рица петляла среди нависаю­щих скал. Иногда казалось, они стоят сплош­ной стеной и мы на всём ходу можем влепить­ся в серый гранит. Но в последний момент машина ныряла в узкую расщелину, солнце мгновенно прята­лось за горами, а потом опять выныривало, как толь­ко выныривали из расщелины мы. Было весело и без­заботно. Рица,

как сказка, читанная, но позабытая слегка, каждым новым вывертом на горной дороге напоминала о себе, приближала. Я вертела головой, пытаясь ухватить побольше этой торжествующей, ликующей красоты кавказского лета, и, наверное, поэтому не заметила тот дом.

– Смотри, - водитель, мой давний знакомый Зосим, махнул рукой в сторону ущелья, - видишь тот дом на­верху?

Нет, не успела. Проскочили. Мне вообще трудно различать детали в горном пейзаже, кажется, всё оди­наково величественно и прекрасно. А домик?

– Что в нём такого особенного, Зосим?

Зосим не сразу ответил. Он всегда так: подумает, взвесит. Отмолчался, сказал:

– Там старик живёт. Давидом зовут. Давно уже. Сына один растил. Такой был красавец, слушай... Убили.

Замолчал Зосим... Крутанул руль в очередную рас­щелину. Я уже не спрашивала, знала: захочет - рас­скажет. А если уж не захочет, не заставит никто.

Я была права: рассказал...

...Последний раз латал он этот сапог. Кожа ещё хо­рошая, выделанная на совесть, но сколько можно ла­тать, люди старятся, а сапогам, что же, всегда браво скрипеть и поблёскивать? Послужили, послужили они старому Давиду. Но для двора ещё сойдут, вот прихва­тит сейчас суровой ниткой голенище, прошьёт для верности задник. Правда, темновато уже становится. А Беслана всё нет. В Пицунду приехали отдыхать его армейские друзья, встреча у них сегодня. Молодое де­ло. Давид отложил в сторону сапог, аккуратно смотал оставшуюся нитку, иголку предусмотрительно вот­кнул в толстый клубок. Откинулся, прислонился спи­ной к стене летней маленькой кухни. Инжир нависал над ним пышной кроной, разлапистые его листы те­перь уж совсем не пропускали света. Было темно, душновато. К дождю?

Давид сразу и не понял, что это стук копыт. Первая мысль - начался дождь, крупные тяжёлые капли гром­ко застучали по высохшей земле. Всадник ворвался во двор на всём скаку, обдав Давида пылью, жаром, бес­покойством:

– Отец, за мной гонятся, выручай, отец!

Лица он не видел, стемнело. А вот глаза... Они требовали, умоляли, они сверкали горячечным блес­ком:

– Выручай, отец!

Давид метнулся в дом, потом к сараю, потом зачем-то схватил недошитый сапог, отбросил его в сторону, будто мешал он ему. Наконец сообразил: подставил лестницу к стене дома - полезай на чердак, скорее... Мужчина стрелой влетел в чёрный проём. Давид при­крыл дверцу, но замок вешать не стал: так меньше внимания. Убрал лестницу. Потом взял под уздцы взмыленного жеребца, отвёл в сарай. Только управил­ся - вот она, погоня. Влетели во двор трое, наперебой заговорили:

– Дед, не видел на коне... молодого?

– Мерзавца догоняем, отец.

– Куда дорога идёт?

Запыхались. Давид молча налил им по стакану вина. Пока они жадными глотками пили, стоял рядом, ждал пустых стаканов. Предложил отдохнуть.

– Какой отдых, отец? На празднике в Татарском ущелье один мерзавец человека убил. Вроде по этой дороге поскакал. Не видел?

– Я, сынки, на улице с первым петухами. Ночь уже, а я домой не заходил. Не видел.

– Ну прости, некогда нам!

Ночь в одночасье слизала их. Некоторое время стук копыт глухо ещё отдавался под инжиром, но потом он затих. Давид подставил

лестницу, положил на тарелку ломоть хлеба, несколько крупных помидоров, кусок сыра, налил в кружку вина и осторожно, боясь про­лить, стал подниматься к чердачной двери.

– Спасибо, отец! Век не забуду твоей милости.

– Поешь. Сиди пока, вдруг вернутся...

Похоже, что и возвращаются. Правда, не так ско­ро, голоса на дороге то затихали, то опять разбавля­ли тишину какими-то странными протяжными звука­ми. Только возле самых ворот Давид понял, что это плач. Узнал и плачущего. Его знакомый когда-то зем­ляк, а теперь бармен в приморском кафе. Зачем он здесь, почему плачет? В темноте разглядел ещё не­сколько человек, молчаливо обступивших подводу. Разглядел и подводу. Больше ничего не хотел разгля­дывать. Он шагнул в темноту, как в пропасть, схва­тился слабеющей рукой за колесо и выдохнул одно лишь слово:

– Сынок...

– Беда, беда в твой дом пришла, принимай сына, -запричитал земляк.
– Сколько лет не виделись, Давид, но беда привела меня, весть принёс тебе страшную.

На подводе лицом к звёздам лежал молодой Беслан.

– Убили твоего мальчика!

Давида бережно взяли под руки два крепких па­ренька, усадили под инжир, накапали чего-то сердеч­ного. Тёплые слёзы лились из старческих Давидовых глаз. Он плакал беззвучно, без причитаний, и от этой тишины двор наполнился какой-то особой жутью. Люди постояли в темноте, повздыхали, посокрушались, уехали. Остались два друга Беслана. Те самые, армейские:

– Встретились, радости конца не было. Зашли в ка­фе, а там один местный говорит: «Беслан, они рус­ские, им интересно будет, покажи им наш праздник скачек». Далеко, правда, но поехали. А там народу! Все в национальных костюмах, хор долгожителей, танцы. Перед скачками Беслан повёл нас коней смот­реть. Красавцы, один другого лучше. И что-то у него там с одним наездником получилось, слово за слово, мы ведь по-вашему не понимаем. Только Беслан вски­пел, бледный, как полотно, и тот тоже. Куда-то ушли. А потом говорят - у дороги парня убили. Мы туда...

Всю ночь просидели под инжиром. Беслан лежал в доме, накрытый простынёй. Друзья пообещали - не уедем, пока не похороним. Давид постелил им в лет­ней кухне, а сам сидел посередине двора, обливаясь тёплыми слезами и раскачиваясь. Вдруг вспомнил про того, на чердаке. И в ту же секунду он понял то, от чего захолонуло его старческое сердце и, каза­лось, остановилось. Это же он убил Беслана! Он, он, он!.. Ночной всадник, принесший в его дом смерть. Чёрный всадник чёрной беды. Он решительно под­нялся, резко расправил плечи, вошёл в дом. Зажёг свечу. Маленькие тени от крохотного огонька забе­гали по стенам весело, совсем не ко времени весело. Он подошёл к сыну, поцеловал его холодный лоб, по­том вытащил из-под кровати кобуру, расстегнул её. Тяжёлый металл покорно лёг в ладонь. Сейчас он войдёт, подставит лестницу к стене, поднимется... Пересёк двор. Вдруг чья-то рука из темноты схвати­ла его, выдернула оружие:

– Отец, отец, опомнись, что ты задумал, отец!
– пе­ред ним стоял один из Беслановых друзей. Второй то­же оказался рядом.

– Это грех, отец. Ты жить должен. Ради него, пони­маешь?
– голос у друга задрожал, он уткнулся в грудь другого. Давид смотрел на них испуганно и жалко. Молчал.

Похоронили Беслана на взгорочке за домом, за ко­лючими кустами ежевики. Так принято здесь. И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попроща­лись с Давидом последние гости - армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычное место под инжиром лицом к дороге. Только кого ждать те­перь, кого выглядывать на ней?