Куда пропали снегири?

Сухинина Наталия Евгеньевна

Мы ехали дальше и дальше. Говорить не хотелось.

– Зосим, - тихонько попросила я, - покажи мне тот дом, ну сам знаешь...

– Да я тебе его показал. И с хозяином познакомил. Прости за хитрость. Побоялся, узнаешь ты, что это Давид, будешь смотреть с жалостью. А он жалости не любит. Мужчина.

– Значит, Беслан не вернулся...

– Беслана посадили. Говорят, сам пришёл, с повин­ной. Ждёт, скоро уже освободится. А сестрёнка у Да­вида живёт, семечками нас угощала. Мананой зовут. Ну, как тебе мёд?

– Удивительный. Вроде и сладкий, а как будто с гор­чинкой.

Мёд с горчинкой. Зосим сказал, оттого с горчин­кой, что каштановый. Наверное, он прав.

МИЛЫЕ

БРАНЯТСЯ - ТОЛЬКО ЛИ ТЕШАТСЯ?

Милые бранятся, только тешатся. И действи­тельно, брань бывает такая полюбовная, такая симпатичная бывает брань, что умилённое бранью сердце принимает её как должный, даже же­ланный атрибут семейной жизни.

– Моя-то дурочка третий день как у меня живёт, - мило улыбаясь, делится новостью со знакомой пожи­лая женщина на автобусной остановке.
– Поцапалась со своим-то, вот и хлопнула дверью...

– Молодые... Притираются...
– охотно поддакнула знакомая и тут же «прописала» рецепт.
– Пусть спус­ку не даёт, мужики, они такие, на голову сядут, если вовремя их не приструнить.

– Да уж, учу. Кто ей, кроме матери, подскажет?

Такие привычные разговоры. Такие привычные ре­цепты, такие привычные жизненные коллизии. Семей­ная ссора. Слово за слово, упрёк на упрёк, и - заискри­ло, закипело, забулькало. Хлопанье дверью одного, хлюпанье в платок другой. Несколько часов, реже дней, напряжения, и - «милые бранятся, только тешат­ся». Желанное примирение, поспешность извинений, и опять безоблачный небосвод над семейным гнездом, кажется, такой надёжный и такой долговременный.

Но вот опять пасмурнело. Обидные слова близко­го человека, которые, казалось, были похоронены в самой глубине нашего сердца, вдруг выясняется, не умерли. Живут и здравствуют, будоражат притих­шую память, провоцируют нас на смекалку и изобре­тательность. «Я отвечу...» «Я так скажу...» «Я припомню...» И уже перехватило дыхание от подсту­пившего к сердцу гнева. Побольше, поизощрённее, наотмашь. Гнев услужлив. Он обладает удивительной способностью нажать на какой-то одному ему изве­стный в человеке клапан, дабы выпустить на волю мутный поток площадной брани и непотребных слов. Бывает, где-то в закоулках разума мелькнёт испуган­ное: что я горожу, какой стыд, остановись! Но прис­туп гнева мгновенно прихлопнет здравую мысль и помчит нас дальше, по кочкам, по кочкам, пока, обес­силенные этой гонкой, мы не падаем в изнеможении от усталости и стыда. Потом окажется - зачем кипя­тились? Не стоит «выеденного яйца» взбесившая нас проблема, но ведь не воробей слово, вылетело уже, закружило над нашим домом. Влетело по назначе­нию в душу ближнего, мгновенно припечатавшись к ней смертельно опасной ржой.

Именно эта ржа и позволяет нам говорить о гне­ве, как о смертном грехе. Гнев бесследно не прохо­дит. Ни для того, кому предназначается, ни для то­го, в чьём сердце закипает. И если поначалу можно благодушествовать и снисходительно улыбаться над тем, как бранятся милые, то спустя время можно разводить руками и недоумевать сокрушённо: ну че­го бы им не жить? Всё есть, молодые, здоровые, а разбегаются.

Не знаю точной статистики, но не ошибусь, если скажу: многие, очень многие семьи рушатся именно из-за этого. До краёв полна чаша обид, нанесённых друг другу в запале гнева, ярости. Попрано достоин­ство, измельчены чувства, совместная жизнь становится мукой, никому не нужным истязанием. А бывает - терпят. Обороняясь от половины своим безразличием и равнодушием, ловя на стороне мимо­лётные праздники, твёрдо зная, что никогда уже не слюбится. Латают дыры в хлипкой шлюпке семейного бытия разных целей ради: ребёнок без отца, квартира неразменная, старики-родители не переживут.

Беда житейской мудрости в её деликатности. Она не блажит во всё горло о своих достоинствах, а кон­фузливо и тихонько пристраивается где-нибудь с краешку на нашем празднике жизни. Разглядеть её, услышать, да и усадить поближе под стать только очень внимательным и воспитанным людям. А вот хамство, гнев, злоба, раздражительность - это боссы. Эти прутся в президиум без приглашения, рассажива­ются там по-свойски, опорожняют бутылки с мине­ралкой и обязательно просят слова. Взобравшись на трибуну, истошным голосом учат нас жить. «А ты его... не давай спуску, да пошёл он!.. Нет, нет, не про­щай, припомни, обязательно припомни...» Напичкан­ные этим поганым товаром, мы с перекошенными зло­бой лицами идём в наш «последний и решительный бой». Ярость благородная вскипает, как волна, в на­ших жилах, мы крушим и беснуемся по принципу:

бей своих, чтобы чужие боялись. Этот бой - не на жизнь, а на смерть. Победа любой ценой означает смерть лю­бой ценой того, кого побеждаешь. Грех злобного гне­ва становится смертным именно поэтому: разрушив нашу душу, он бросается рушить душу близкого. Он отшибает нам память, и мы забываем, что рядом имен­но близкий, что отдано ему столько нашей любви и на­шего внимания. Если бы кто посмел обидеть его, мы бы бросились на помощь, защитили бы, обязательно защитили. А сами... Пустая душа, в коей живёт злоба. Злобная, она не терпит никакого соседства, оттеняю­щего её убожество и пагубную сущность. Злобных лю­дей сразу видно. Их лица некрасивы. Они всегда настороже. Правильно советуют мудрые: когда гневишься, посмотри на себя в зеркало.

Но ведь всем знакомо это чувство. Все пережили его. Наше бытие так богато на поводы к гневу и разд­ражению. А сказать человеку: «Не гневись, не раздра­жайся», - только лишний раз его прогневить. Но ведь на каждую болезнь есть управа. Кашель лечат горчич­никами, радикулит - массажем, температуру сбивают мёдом и малиной. А чем же нам исцелиться от гнева?

Мы жили на одной лестничной площадке. Пожилая женщина с приветливым для всех лицом. Никогда не видела её раздражённой, не запомнила повышенного тона в разговоре. Но иногда она забегала ко мне, и я чувствовала - ищет предлог: «Можно, я позвоню, у меня что-то с телефоном? У тебя есть луковица, борщ затеяла варить, не рассчитала...» Когда однаж­ды я позавидовала её постоянному доброму располо­жению духа, она рассмеялась:

– Нет, нет, у меня скверный характер. Но я поняла, самое главное, чего не переносит гнев - молчания. Вот он уже подкатил, уже и слова нашлись, а ты сожми гу­бы и молчи. Тебе обидное сказали, а ты не отвечай. Запрети себе. Внуши: слово вымолвишь - умрёшь. Увидишь, что гнев, посрамлённый, бежит без оглядки. Через пять минут вспоминаю, из-за чего это я?

Молчание - золото? Да, мы слышим об этом часто. Но тогда в простых и искренних словах соседки эта житейская мудрость высветилась особенно выпукло. Спустя какое-то время я прочитала о мудреце. На вопрос, о чём он жалеет и о чём не жалеет в жизни, он ответил: «Я жалею о многих своих грехах, но ни разу за долгую жизнь не пожалел о... молчании». На­до же, подумала я, как моя соседка Клавдия Ильи­нична!

Мужа её я побаивалась. Был он человеком непрос­тым, казалось, излишне прямолинейным. Не мёд, не подарок?

– У него много достоинств. Саша очень обязатель­ный, любит порядок, дисциплину. Иногда, бывает, не угожу чем, сорвётся, а я, чтобы потом ему стыдно не было за себя, спохватываюсь, чтобы не слушать: «Ой, забыла». И... к тебе за луковицей. Возвращаюсь, он уже откипел без свидетелей. Жизнь продолжается.

От греха подальше. Убежать, спрятаться, схитрить. Все средства хороши в достижении этой цели. Быть подальше, не приближаться к греху, дабы не подвергать себя риску. А если зазевался да при­близился? Молчать. Дай обет молчания, как давали его подвижники благочестия, дабы стяжать мирен дух. Десять минут такого «подвига» - смехотворная цена за достойную семейную жизнь. Сегодня десять минут, завтра пятнадцать, послезавтра столько же -и вот уже целый месяц без обид и гнева, без испор­ченного настроения, без подскочившего давления, без слёз и истерик. Трудно бывает смолчать, порой просто невыносимо. Неопровержимые аргументы зудят на кончике языка, кажется, произнеси я их, и они повергнут в смущение моего такого же разгоря­чённого и красного от гнева оппонента. Обман! У оп­понента свои неопровержимые аргументы, и у него они тоже на кончике языка. Ничем не завершится постыдная распря, ничем, кроме ещё большей злобы и негодования. Мудрая Клавдия Ильинична не позво­ляла мужу выплеснуть на неё свои аргументы не по­тому, что правды боялась, а потому, что оберегала мужа от собственного его стыда за сказанное. Завид­ная предусмотрительность!

Вот уже несколько лет, как Клавдия Ильинична пе­реехала в другой район. Мы давно не виделись с ней, но я всегда помню её гладко зачёсанные назад волосы, вечную спутницу-улыбку, доброжелательные, мудрые глаза. Недавно прослышала: у Клавдии Ильиничны ЧП. Сын, двадцатитрёхлетний студент, возвращался поздно вечером домой, на него напали четверо парней, сняли дублёнку, отобрали деньги. Надо позвонить, посочувствовать.

– Да что ты, какое сочувствие!
– в трубке привычно зазвучал приветливый голос.
– Это ли не радость? Ну, подумай сама. Ведь это не мой сын отнял деньги, а у моего отняли. Мой-то с концерта возвращался, Чайковского ходил слушать...