Куда ведут дороги...
Шрифт:
— Не хочешь ли ты сказать, — усмехнулся Упен-да, — что мне вообще пора на покой? Мол, старый партийный хрыч, наделал дел, пора и честь знать. Так что ли?
Шоходеб искренне рассмеялся.
А Упен-бабу продолжал:
— Если б вы только знали, как мне приятно, что вы пришли посидеть со мной! Я много лет проработал на чайных плантациях. Наш партийный офис расположен в очень красивом месте. Представьте себе: сплошной стеной горы, а у самого дома стремительная горная речка. Вода бурлит и шумит день и ночь. Но разве у меня было время полюбоваться на эту красоту или прислушаться, как шумит река? Дел всегда невпроворот,
И вот, Шоходеб, так я и постарел — теперь иногда задыхаюсь, и еще — трудно стало переносить одиночество. Почему бы молодым, вроде тебя с Татией, не прийти и не помочь немного старикам? Видишь, я и слова не сказал, Татия сама увидела, что мне хочется пить, и подала стакан воды. А там, на плантациях, меня хоть лихорадка тряси, нет никого рядом, кто бы воды налил.
Впрочем, я не только о себе говорю и не только о чайных плантациях. Куда ни пойди: на шахту, на джутовые фабрики, в деревню — везде партийной работой занимаются одни старики вроде меня. А где же молодежь? Почему она не приходит на смену?
Конечно, я понимаю, у стариков свои недостатки. Но вам, молодым, надо и с себя спрашивать. Мы, старики, дальнозорки, а что под носом, можем и не заметить; больше доверяем опыту, чем юности; сломя голову уже не мчимся, а норовим поосторожнее да потихоньку — на то она и старость. А вы, молодые, на что? Вам, как говорится, и карты в руки — чего старики уже не могут, делайте вы. Так дело-то и пойдет.
Шоходеб несколько растерялся. Он хотел поспорить и в споре прояснить свои мысли, но Упен-да все повернул совсем по-другому. Татия тоже почувствовала себя не в своей тарелке: в таком разговоре она чем дальше, тем меньше могла участвовать.
Она быстро встала и, подойдя к Упен-да, сняла с его ног ботинки, а затем и носки. Упен-да ответил ей благодарным взглядом. Было видно, что он с радостью избавился и от ботинок, и от носков.
Мог ли Упен-бабу представить себе такое? Он, который взрывался от гнева, если кто-нибудь пытался коснуться его ног в традиционном поклоне, с удовольствием разрешает снять с себя ботинки и носки! Если бы Комола или Гопа услыхали об этом, они бы ни за что не поверили.
И тот же самый Упен-бабу, от которого обычно слова не дождешься, который ни на митингах никогда не выступал, ни в партийных школах никогда не учился, который, как все считали, плохо разбирался в политических вопросах, теперь, разлегшись на полке, говорил и говорил и никак не мог остановиться.
— Знаешь, Татия, знаешь, Шоходеб, если бы вы меня спросили, почему я стал заниматься политической борьбой, я бы, конечно, мог много всякого наговорить и про британский империализм, и про все такое прочее. Это мне нетрудно. Но вот, если я скажу, что всему виной маленький попугайчик, вы наверняка не поверите и рассмеетесь. И тем не менее это так. Я вам сейчас расскажу в двух словах. В детстве у меня был ручной попугайчик. Он сидел на жердочке, а к одной его лапке была прикреплена тонкая цепочка. И все-таки однажды попугайчик улетел — вместе с цепочкой. Я пошел в лес его искать и по дороге встретил человека, который был сослан в нашу деревню. Мы разговорились. Потом он научил меня песням: «В тяжелые цепи нас всех заковали…» и еще «Кто согласен жить в неволе…». Пистолеты да револьверы — все это пришло гораздо позже. А в самом начале была птичка, маленький
Мне уже шестьдесят два года, а я совсем не чувствую себя старым или что помирать пора. С моим здоровьем… Ты смеешься, Татия? Не смейся, я искренне говорю. А то, что еду лечиться, — так это всего лишь предлог. Наш секретарь — а он намного меня моложе — сказал мне: «Почему бы вам, Упен-да, не воспользоваться этой возможностью и не съездить в Советский Союз?» Я и подумал: в самом-то деле, столько слыхали о Советском Союзе, столько сами другим говорим, надо же хоть раз своими глазами увидеть.
Упен-бабу вздохнул и, к удивлению Шоходеба, сам поправил съехавший набок узел галстука. Шоходеб решил: можно перейти в наступление.
— Вот и увидите, что все там совсем не так.
— А ты сам-то видел?
Шоходеб сжал губы, обдумывая ответ. С одной стороны, он, конечно, не верит той «информации», которую передает радио из Кёльна. И прокитайский взгляд на Советский Союз не кажется ему, как прежде, достойным доверия. Но, с другой стороны, разве надо непременно своими глазами увидеть, чтобы понять, как обстоят дела в действительности?
— То есть я совсем не к тому, что, мол, кто побывал, тот и знает, а кто не был, тот и знать не может, — продолжал между тем Упен-бабу. Он как будто угадал мысли Шоходеба. — И я не говорю, что Советский Союз — идеальная страна, без всяких недостатков. Но недостатки недостаткам рознь, все зависит от того, чьи это недостатки. Например, и у моей матери было много разных недостатков. Но у нашего заминдара их было гораздо больше — столько, что и не счесть. К недостаткам матери у меня было одно отношение, а к недостаткам заминдара совсем другое. За мать я переживал, мне хотелось, чтобы она стала лучше, ее недостатки к ней не шли, они не были частью ее самой. А заминдара я про себя поносил на чем свет стоит. Все его недостатки были как раз оттого, что он — заминдар.
Упен-бабу говорил, пристально глядя на Шоходеба, а Шоходеб внимательно его слушал — и ни тот, ни другой не заметили, как поразили Татию слова Упен-бабу о своей матери.
Повернувшись к Татии, Упен-бабу продолжал:
— Ты не сомневайся, Татия, я и двадцать лет назад сказал бы то же самое. И вот еще что: я повидал в жизни много, но, наверное, не обо всем, что видел, могу судить безошибочно. Однако опять-таки ошибки ошибкам рознь. Я сам живу так, будто плыву по незнакомой реке в лодке с шестом. Не знаю, понятно я сказал или нет. То есть продвигаюсь как бы на ощупь, попытка за попыткой. Зацепился шестом за дно — значит, хорошо, лодка плывет. Не зацепился — ладно, еще и еще раз попробую. Я ж не на службе. В моей работе нет отбоя. Никто мне не скажет: «Все, конец, садись и отдыхай!»
Большинство моих сверстников, друзей детства и юности — кроме тех, что подделали год своего рождения, — уже на пенсии. Некоторые в религию ударились, другие продолжают деньги зарабатывать, и многие из них ходят к гадалкам, чтобы те им по руке гадали, судьбу предсказывали. А я не верю, что можно предсказать будущее. Впрочем, даже если бы мне точно сказали, что кто-то умеет предугадывать будущее, я бы к такому человеку ни за что не пошел. Какая радость: узнать сегодня, что будет завтра! Не так ли, Татия?