Куда ведут дороги...
Шрифт:
— Что это? — спросил Шоходеб и, развернув бумагу, увидел аккуратно уложенные листья бетеля. От радости он даже забыл про сигарету.
— Откуда ты это взяла?
— С неба свалилось, — ответила Татия. — А если по правде, мама дала.
— Вот за что я люблю твою мать, — сказал Шоходеб. — Она к другим относится, как к себе самой.
— Да-да, а к себе самой как к другим, — проговорила Татия почти неслышно, и Шоходеб даже не обратил внимания на эти слова, тем более что одновременно раздался стук в дверь. Шоходеб быстро встал, отворил дверь, сунул официанту
Татия бросилась к Шоходебу и обвила руками его шею.
— Бедный Упен-да, — сказала она, — его, наверное, никто никогда не ласкал. Я чуть-чуть погладила его по голове — и он сразу уснул, совсем как ребенок.
Шоходеб представил себе спящего Упен-да и задумался: «Мне все хотелось втянуть его в спор о теории, но для него важнее всех теорий — жизнь. Мы стоим на берегу и рассчитываем, прикидываем, а он давно уже прыгнул в воду, не задумываясь, выплывет или потонет. У нас — расчет, а у него — чувство, порыв. В нашем расчете есть большая доля эгоизма, а его порыв — это самопожертвование».
Шоходеб настолько погрузился в свои размышления, что даже не заметил, как Татия, уткнувшись ему в плечо, вдруг заплакала. Он думал: «Упен-да недаром вспомнил про попугайчика. Эта птичка, наверное, до сих пор живет у него в душе и, как священную мантру, повторяет: «Неволя — свобода, неволя — свобода», это будто стук его сердца».
Наконец Шоходеб заметил, что Татия плачет: слеза капнула ему на ногу. Что ж, почему бы ей не поплакать. Это вполне естественно.
Для индийской девушки выйти замуж — значит оставить родной дом и начать новую жизнь в чужом доме. Правда, Татия хоть и на чужбине, но будет жить в своем доме. Они начнут свою семейную жизнь точь-в-точь как европейцы.
И все же Татии пришлось расстаться с отцом, матерью, братом, с домом, где она выросла, а главное — с родиной. Когда Шоходеб в первый раз покидал родину, он и сам расплакался. Теперь-то, конечно, другое дело. Хоть и больно уезжать, но радость оттого, что они едут вдвоем, гораздо сильнее боли.
Однако странно: когда Татия прощалась с родителями, Шоходеб не заметил в ее глазах ни одной слезинки. И ей как будто даже не надо было сдерживать слезы. Значит, Татия — человек большого самообладания. Или радость и у нее заглушала боль разлуки? Трудно сказать. Помимо всего прочего, у Татии очень скрытный характер.
Но вчера вечером, на свадебном торжестве, Татия преобразилась. Она была главной заводилой и закрутила такое веселье, что никто и не заметил, как время перевалило далеко за полночь. А ведь это была их первая ночь после свадьбы! Татия весь вечер пела песню за песней и одновременно успевала следить за тем, чтобы никто из друзей Шоходеба не оставался с пустым бокалом. И сам Шоходеб не был обделен ее вниманием. Он изрядно выпил и, едва добравшись до постели, сразу уснул. Татия еще что-то прошептала ему на ухо, но что — он не понял, потому что был уже во власти сна.
Так почему же Татия вдруг расплакалась теперь?
Сначала она плакала беззвучно, потом стала всхлипывать
Интересно, а что Татия думает о нем, о Шоходебе?
Женщин у него было уже немало. В Европе — это само собой, но начал он гораздо раньше, еще когда ушел «в леса».
В те дни он постоянно носил при себе пистолет. Но не так уж редко случалось и откладывать его в сторону.
Он тогда думал: «Смерть ходит по пятам, жить осталось, может быть, лишь несколько мгновений — так, пока живешь, надо взять от жизни все, что можно». И если ему представлялся случай, он жадно наслаждался, как голодный, который боится, что не успеет насытиться. У соратниц Шоходеба было такое же чувство: лови мгновения, пока живешь.
Физическая смерть не настигла Шоходеба, но однажды он вдруг почувствовал, что жизнь «в лесах», то поднимавшая его на вершину блаженства, то низвергавшая в пропасть тоски, готовит ему смерть духовную.
А женщины «в лесах» были такие, что смотрели смерти прямо в глаза. Куда до них этим европейским неженкам, привыкшим искать в жизни одни удовольствия. На чужбине Шоходеб одержал много легких побед.
И сейчас он утешит эту милую капризулю. Не говоря ни слова, Шоходеб крепко обнял Татию и, приподняв ее, осторожно усадил на нижнюю полку. Татия сразу опомнилась: еще немного — и будет поздно. Поэтому она сказала как можно внушительней:
— Шоходеб, у меня к тебе очень важный разговор.
Но Шоходеб, не размыкая рук, ответил:
— У меня к тебе тоже очень важный. — После этого он от слов перешел к делу, и Татия не могла ему не покориться.
14
Татия крепко спала, одной рукой обняв Шоходеба за шею. Шоходеб осторожно поправил ее растрепавшиеся волосы и поцеловал Татию, чуть прикоснувшись губами к ее лбу. Потом еще более осторожно он отстранил ее руку и тихо-тихо встал. Татия все так же безмятежно спала.
Не зажигая света, чтобы не разбудить Татию, Шоходеб на ощупь отыскал на столике сигареты и спички, положил их в карман, на цыпочках подошел к двери, без звука открыл ее, вышел в коридор и столь же бесшумно затворил за собой.
Ему захотелось открыть в коридоре окно. Но прежде надо было закурить сигарету, не то ветром сразу погасило бы спичку.
С зажженной сигаретой во рту Шоходеб обеими руками схватился за оконное стекло и потянул его вверх. Снаружи ворвалась струя холодного воздуха.
Дождь все лил и лил как из ведра, но ветер утих, и уже можно было стоять у открытого окна, не рискуя промокнуть. Легкие брызги, попадавшие внутрь, лишь освежали лицо.
Что это там, вдалеке? В темноте не разобрать. Может быть, гора. А может быть, облако. Два часа ночи — значит, поезд идет по Бихару. Здешние места Шоходебу плохо знакомы. Хорошо бы все-таки, чтобы это была гора. Она внесла бы разнообразие в пейзаж, а то все равнина да равнина.
Вдруг Шоходеб подумал: женитьба — это не просто очередная забава для разнообразия. Татия как бы мягкая глина. И ему предстоит вылепить из нее чудесную статую.