Куда ведут дороги...
Шрифт:
Татия заставила его почувствовать большую ответственность за себя самого и свою жизнь. До сих пор он жил в общем-то очень легкомысленно. Даже его уход «в леса» был своего рода игрой; каким он ушел «в леса», таким и вернулся оттуда.
Теперь Шоходебу предстоит изменить самого себя. Да! Изменить, пересоздать и себя, и Татию, подобно тому как человек, преображая природу, преображается сам.
Шоходеб — Пуруша, а Татия — Пракрити[48].
Он понял, почему Татия так спешила ему что-то сказать.
Они лежали рядом на полке, потушив свет, и Татии было в самую пору уснуть. Но,
Тогда Шоходеб положил руку ей на плечо и спросил:
— Так что ты хотела мне сказать? Что-то очень важное?
— Было важно, но ты не стал слушать. Теперь для меня это уже не так важно.
— А для меня все равно важно! Ну-ка, выкладывай…
Татия закрыла глаза ладонью и сказала:
— Все эти дни я готовилась к тому, чтобы поговорить с тобой начистоту сегодня ночью, прежде чем ты действительно станешь моим мужем. Я сочинила длинную речь и почти выучила ее наизусть. Но сейчас я все позабыла и никак не могу даже собраться с мыслями. Впрочем, ладно, скажу, как получится, а ты попытайся сам разобраться…
Ты знаешь всю мою семью: отец, мать, мы с Тукуном и двоюродный брат отца. Пять человек, замкнутый мир нашего дома. Есть и еще какие-то родственники, но они никогда к нам не приходили, да и мы никого никогда не навещали. Так и жили впятером в четырех стенах.
И вот однажды я поняла, что тот, кого я с детства считала своим отцом, на самом деле мне вовсе не отец. И Тукуну он тоже не отец. А настоящий наш отец — жалкий приживала, который живет в нашем доме как бы из милости и которого все вокруг презирают…
На этом месте Шоходеб чуть было не прервал рассказ Татии. Выходит, она совсем не представляет себе, что за человек Шоходеб. Она думала, что от ее слов для Шоходеба, как гласит поговорка, солнце затмится и «Махабхарата» осквернится. Вот так Татия! Как она могла подумать такое?! А поговорка про «Махабхарату» тут и в самом деле кстати. Ведь в самой «Махабхарате» подобных историй сколько угодно, и ничуть она от этого не оскверняется.
Короче говоря, Татия из мухи сделала слона. Шоходеб уже хотел прямо так и сказать Татии да для большей убедительности еще и отшлепать ее, как ребенка, но потом подумал, что, пожалуй, прежде следует взглянуть на всю эту ситуацию глазами самой Татии.
Между тем Татия продолжала свой рассказ, и Шоходеб не стал ее прерывать — пусть выговорится до конца.
— Взрослые думают, что дети ничего не замечают, ничего не понимают, а на самом деле это совсем не так. Дети все видят, все слышат, но, боясь старших, притворяются, будто им ничего не известно. Я не помню, когда я сознательно поняла тайну нашей семьи, но с самого раннего детства я росла с ощущением какого-то неблагополучия. Мать и отец были будто чужие друг другу. А соседи и знакомые часто вглядывались в мое лицо и говорили: «На отца она совсем не похожа!» И кто-нибудь при этом добавлял, с мерзкой улыбкой поглаживая меня по голове: «А с чего бы ей быть похожей на него!»
Двоюродного брата отца я называла «Пока»[49]. Вслед за мной и Тукун стал его так называть. А получилось это имя будто само собой. Мама, как и положено, называла брата отца «Тхакур-по»[50]. Мне бы следовало
Однажды я тоже внимательно всмотрелась в лицо Тукуна. Сомнений у меня не осталось. Я-то сама больше похожа на мать, но Тукун — вылитый По-ка.
Я боялась приглашать кого-либо к нам в дом и поэтому вообще мало с кем общалась. Если кто-нибудь начинал со мной дружить, я старалась побыстрей его отвадить. Представь себе: у меня совсем нет друзей. В школе и колледже все думали, что я просто зазнайка: хорошо учусь и считаю себя лучше всех.
Домой я возвращалась так, чтобы не встретить никого из соседей. Если в трамвае на меня смотрел какой-нибудь юноша, я поспешно отворачивалась. Я вообще не выносила, когда мне смотрели в лицо.
Отец и мать до свадьбы работали вместе в одной фирме. Отец был крупный босс. Потом они поженились. Сейчас отец на пенсии, а мать продолжает работать и сама стала боссом. Отца гложет зависть.
Сколько я помню отца, он, вернувшись с работы, всегда как привязанный сидел дома. На работе, я слышала, подчиненные страшно боялись его. Никто не смел повысить в его присутствии голос. А дома он тихо сидел в своей комнате и никуда из нее не выходил. По вечерам он вынимал из маленькой жестяной коробочки черные шарики и сосал их. Шарики доставал ему По-ка. Бывало, придет, сунет мне в руку пакетик и скажет: «Ну-ка, бегом, отнеси это старшему брату!»
Потом только я узнала, что это был опиум. Отец запивал опиум стаканом молока, поудобнее устраивался в кресле и погружался в чтение какого-нибудь детектива. Или иногда в одиночестве раскладывал пасьянс. Ужинал отец также всегда один, в своей комнате. Я никогда не видела, чтобы мать ужинала вместе с отцом или хотя бы сидела рядом с ним, когда он ел. Еду в комнату приносил отцу повар.
Ни у матери, ни у отца никогда не было никаких друзей. Никогда в наш дом не приходили гости. При этом отца вовсе не тянуло куда-нибудь на сторону. Я подозреваю, что до свадьбы отец, что называется, много гулял и совершенно истощил свои силы. Мать об этом, может быть, и не знала. Ей хотелось иметь представительного, солидного мужа. Она вышла за отца замуж и тут-то, видимо, и обнаружила его несостоятельность. В это время подвернулся По-ка, и ему пришлось дать матери то, чего уже не мог дать старший брат.
Об отце я и не говорю, но даже от матери я никогда не видела ласки. Никогда не праздновали день моего рождения. Других девочек учили танцам или плаванию, меня — нет. В нашем доме даже не было радиоприемника. Только По-ка иногда заводил свой старый граммофон. Я никогда не училась пению. Все песни, что я знаю, выучила со старых пластинок.
Знаешь, Шоходеб, и я, и Тукун — мы оба родились в каком-то проклятом доме, в котором никто никого не любит, хотя все очень нуждаются в любви.
Отец мне всегда казался сущим дьяволом, мать — дьяволицей, а По-ка — и в самом деле какой-то сороконожкой. Что же касается Тукуна, то разве он сможет вырасти человеком в этой отравленной атмосфере?