Кудеяров дуб

Ширяев Борис Николаевич

Пошел-Вон вполне овладел мотивом и уверенно вел аккомпанемент.

Ой, зудит моя рука, Будет с врагом рубка! Помолись за казака, Девонька голубка…

Напрягшись всем телом, словно готовясь к прыжку, пел Миша боевую песню своих дедов. И рука, и плечо, и все тело его действительно зудели. Даже присвистнуть хотелось, но он удержался: «Не станица ведь, не колхоз, а самое интеллигентное общество».

Тает,

тает сизый дым, Ты прощай, станица, Мы тебя не посрамим, Будем лихо биться!

— закончил он старинную песню и, не обращая ни на кого внимания, пошел к своему месту возле Мирочки. Но падавшее настроение разом поднялось.

— Браво, браво, Миша! — кричали все, хлопая в ладоши. Особенно старался собакинский бухгалтер. Он кричал браво, ура, колоссаль, топал ногами и самым добросовестным образом отколачивал свои ладони. Над всем гомоном спиралью вился голос Ольгунки.

— Браво, браво, Мишенька! — перехватила она под локоть проходившего мимо студента. — Я знала, что у вас хороший голос, слышала, как вы пели у себя в хатенке. Но так хорошо, как теперь, вы не пели…

— У вас большие способности к музыке, — снисходительно одобрила его и Мирочка. — Завтра вы тоже споете что-нибудь мне и папочке… Он очень любит русские песни.

— Вам… такую песню подберу, какая от самого сердца льется! В песне больше скажешь, чем в простых словах прозой.

Среди шума никто не заметил, как открылась дверь и вошел немецкий солдат. Он быстро отыскал глазами доктора Шольте, стараясь не греметь сапогами, подошел к нему, вытянулся по форме и подал пакет. Шольте принял его и отпустил солдата жестом руки.

Раскрасневшаяся, взвинченная песней Миши Ольгунка вскочила со своего места и затрясла плечо Пошел-Вона.

— Русскую! Русскую, Пошел-Вон! Барыню, трепака, камаринскую — всё равно что, только позабористей!

Пошел-Вон послушно встал, вихляясь подошел к пианино, пробежал сплошной трелью по всем клавишам и начал частым перебором на дискантах:

Ты ль меня, я ли тебя из кувшина… Ты ль меня, я ли тебя из ведра…

Ольгунка поймала знакомый ей мотив, засмеялась, взмахнула платочком, с места ударила в три ноги и, обнесясь по кругу, зачастила на месте перед доктором Шольте.

— Не могу! Не могу! — объяснял тот и словами и руками, оторвавшись от полученного им письма.

— Разве немец на такой пляс сдюжает? — выкрикнул со своего места печатник. — У него на это кишка тонка!

А перебор Пошел-Вона нес Ольгунку дальше по кругу. Теперь уже не соловьи-дисканты, а тяжелые басы левых октав отбивали такт коваными каблуками. Пошел-Вон не придерживался какого-нибудь одного плясового напева, но импровизировал, свивал по нескольку, то в русую девичью косу, то в тугую ременную плеть.

— Ух ты, ух ты, ух ты, ух ты! — утробно ухнул Шершуков, выскочил на круг и ударил оземь лихой выпляской, а потом, повинуясь напевному зову Пошел-Вона, сизым селезнем поплыл за Ольгунькой — лебедью между золотыми купавами, по серебряной глади

тихого озера.

Но вот, невесть откуда взявшийся ветер зарябил его тишину. Заробело, затревожилось озеро, и Ольга-лебедь разом уловила этот трепет, затрепетала сама невидимыми белыми крыльями, замерла в этом трепете, стоя на месте. Только брови ее и плечи плясали.

А Шершукову плевать на сиверок, на ветер. Тут-то ему и развернуться в удалой присядке с подскоком.

Эх, небеса, небеса да тучи, Ветер гоняет снежок летучий,

— ведьмовским речитативом Мусоргского вихрил озеро Пошел-Вон.

— Не могу больше! — покачнулась Ольга. — Голова закружилась… — вышла она с круга и опустилась на подставленный Вольским стул.

— Одному пляс не в пляс, — стал, отдуваясь, как кит, Шершуков, — а жалко… Я только еще в темпы входить начал…

Все снова зааплодировали и зашумели. Доктор Шольте уловил перерыв в этом шуме, встал и жестом руки попросил молчания.

— Господа! Минуту внимания! — приподнял он принесенное солдатом письмо. — Мне очень тяжело нарушать ваше, то есть наше, — поправился он, — веселье, но того требуют обстоятельства военного времени.

Разом стало так тихо, что отчетливо послышались доносившиеся с улицы шаги проходившего патруля.

— По стратегическим соображениям, — медленно, раздельно, с подчеркнутым спокойствием, продолжал Шольте, — части германской армии оставляют город и отходят на более удобные позиции. Тактическая перегруппировка — ничего больше, — смягчил он слово «отходят». — Нажима со стороны противника нет. Спокойно, спокойно! — остановил он вскочившую с места Женю. — Все желающие могут уехать. В мое распоряжение командование предоставляет четыре вагона: под типографию, редакцию, для людей и погрузки оборудования. Начало этой погрузки завтра, с утра. А сейчас мы со Всеволодом Сергеевичем удалимся и обсудим все ее детали.

Доктор Шольте поклонился всем разом и, пропустив Брянцева в дверь первым, вышел за ним.

С минуту еще длилась полное молчание. Потом заговорили все одновременно.

— Разве можно так спешно собраться? — беспомощно обмякла на своем кресле Елена Николаевна. — Завтра уже грузиться. Это ужасно. Так внезапно.

— Хорошенькое внезапно, — напустилась на нее Женя, — две недели по всему городу только об эвакуации и говорили!

— Ну… говорили… И только. А теперь? Так вдруг?

Котов и Вольский, уже в пальто и шапках, подошли к Ольге.

— Если я понадоблюсь Всеволоду Сергеевичу, то пусть вызовет меня в любой час, — своим обычным размеренным тоном сказал ей Котов. — Мы с Николаевной спать сегодня не будем.

Николаевной Котов называл свою мать, со всеми ласковую, приветливую, улыбчивую старушку, приносившую ему на работу, в редакцию, то замечательно вкусные пирожки, то румянистые, как она сама, и такие же пышные блинки.

— И ее с собой потянете? Трудно, пожалуй, ей будет, — сказала Ольга.

— Не трудней, чем другим. Во всяком случае, легче, чем меня одного отпустить. Ведь она только мной и живет, — ответил ей Котов и его бесстрастное, холодное лицо согрелось прихлынувшей к нему теплотой.