Куклу зовут Рейзл
Шрифт:
Следующая порция новостей из Захвылья обрушилась на Айзека, насколько он мог припомнить, где-то году в двадцать седьмом. К нему в офис на Баури-стрит пришёл один из тех стариков, которых он когда-то встречал на земляческих сборах, и вручил ему письмо от захвыльского раввина ребе Эльханана. Письмо это, как объяснил старик, было вывезено кем-то из Советского Союза в Польшу и оттуда отправлено по почте.
Айзек поначалу обрадовался, что старый раввин жив и помнит его. Но о чём он писал?.. Тяжёлые времена наступили в родных краях: новая власть (для него она всё ещё была новой) хочет уничтожить веру в Бога и повсюду закрывает синагоги. И церкви тоже закрывает. В соседнем городе закрыли синагогу, а раввина выслали куда-то на Урал. В Захвылье, на другой стороне реки, закрыли церковь, а теперь подбираются к синагоге, писал
— Я тогда долго думал, что делать, — сказал Айзек сыну, — но письма Арону так и не написал. До сих пор не знаю, правильно ли поступил…
Джино, откровенно говоря, не слишком волновала судьба захвыльской синагоги, зато он получил ценную для дела информацию: узнал фамилию своих родственников и что они жили, а может быть, и сейчас живут в Киеве. Дальше уже несложно было узнать адрес Рабочевых в Киеве: это делалось через Красный Крест в порядке розыска разъединённых войной семей. На запрос Джино пришёл ответ, что по сведениям от советского Красного Креста в Киеве проживают в настоящее время несколько человек по фамилии Рабочевы и ближе всего к запрошенным данным подходит Василий Аркадьевич Рабочев, 1933 года рождения; в конце письма был указан его адрес.
Несколько дней Джино и Берта сочиняли письмо вновь обретённому родственнику, потом Берта показывала это письмо друзьям из SDS, и в конце концов оно приобрело тот завершённый вид, который так не понравился КГБ. В письме, после сдержанного выражения радости по поводу установления связи с незнакомым двоюродным братом, говорилось, что им обоим выпала доля жить в трудное время, когда новая мировая война кажется неизбежной. Правительства обеих сверхдержав, ослеплённые ненавистью друг к другу, держат курс на обострение отношений посредством гонки вооружений и демонстрации силы. Это может кончиться только одним: всеобщей ядерной катастрофой. В таких условиях мы, молодёжь обеих стран, должны сделать всё возможное, чтобы спасти человечество от гибельных последствий теперешней политики. Если бы студентам из Америки и Советского Союза удалось встретиться где-нибудь в нейтральной стране и громко заявить о том, что они ни при каких обстоятельствах не будут принимать участия в войне друг против друга, такое заявление могло бы стать началом широкого молодёжного движения в обеих странах, а последствия этого движения могли бы совершенно изменить ситуацию в современном мире. Письмо кончалось вопросом: «Дорогой двоюродный брат, что думаете вы — ты и твои друзья — по этому поводу? С нетерпением жду ответа».
Ответ на этот вопрос получен не был. Вместо ответа пришло официальное уведомление почтовой службы США, что адресат отказывается получать письма от неизвестных лиц из-за границы. Больше Джино не пытался установить контакт с родственниками в Советском Союзе. Да и всё дело по установлению контактов с советскими студентами стало неактуально, поскольку началась международная разрядка и пришли другие заботы. А самое главное, Джино Чайкин полностью изменил свою жизнь: он ушёл из университета и переехал на Западное побережье. Причиной тому было разочарование в университетском образовании. То есть, формально говоря, его отчислили, поскольку он никак не мог сдать зачёты за третий семестр, так что разочарование было взаимным. К этому моменту Джино понял, что его настоящее призвание — киноискусство. Родители не перечили ему, они только просили изучать киноискусство в Нью-Йоркском университете. Но нет, Джино считал, что учиться
Кинокарьера у Джино Чайкина не сложилась. В течение четырёх лет он обивал пороги студий, писал какие-то сценарии, составлял проекты, но так и не смог ничего добиться. Всё это время родители поддерживали его материально. В конце концов ему стало ясно то, что отец говорил с самого начала: чтобы преуспеть в Голливуде, нужно иметь либо большие связи, либо большие деньги, либо, на худой конец, большой талант…
Осерчав на Голливуд и разочаровавшись в киноискусстве, Джино вернулся в Нью-Йорк, в отчий дом. Он снова было сунулся в Колумбийский университет, но туда его не приняли. Вообще, вскоре стало ясно: с его репутацией нерадивого студента надеяться попасть в хороший университет по меньшей мере наивно. В тщетных стараниях «найти себя» прошли ещё два года. И вот однажды, совершенно случайно, он встретил днём на улице Берту Леон. Она была всё такая же — порывистая, озабоченная, напряжённая.
— Ты где пропадаешь? — закричала она с другой стороны улицы. — Иди сюда, поговорить надо!
Они встретились как старые друзья, обнялись, расцеловались.
— Почему тебя не видно? Ты что делаешь? Учишься? Где? — спрашивала она, не выпуская его из объятий.
— Да так как-то… — Рассказывать о своих злоключениях не хотелось. — Колумбия меня не восстанавливает, другие университеты…
— Наплевать на Колумбию! Я скажу, куда тебе идти. Ты ведь житель штата Нью-Йорк, верно? Ну тогда тебя наверняка возьмут в университет штата. Это недалеко от города, часа три на машине. Нам там очень нужны свои люди, там можно кое-что сделать… Вообще-то, ты знаешь, что происходит?
Джино промычал что-то невнятное. Она схватила его за руку и оттащила в сторонку, к витрине какого-то магазина.
— Значит так. С социалистами мы окончательно расходимся, сейчас главная работа — против войны. Я только вчера говорила с Марком Раддом, он настаивает, и Том Хайден тоже так считает. Понимаешь? Это направление очень популярно среди студентов: никому неохота попадать во вьетнамские джунгли… Организация растёт как никогда! Но это не значит, что мы забыли наши прежние социальные требования, они должны идти вместе с антивоенными. Вместе, понимаешь?
…Толпа студентов с факелами, камнями и палками приближалась к цепочке национальных гвардейцев, выстроившихся перед административным зданием. Впереди всех шла Берта Леон. Она размахивала факелом, и отсветы пламени мерцали в её глазах и на коже куртки. Она кричала:
— Мы мирная демонстрация! Мы не хотим столкновений! Мы только хотим войти в здание и проверить, кто там прячется!
Когда демонстранты приблизились и от здания их отделяло только футов полтораста, вперёд вышел командир национальных гвардейцев в форме капитана и прокричал в рупор:
— Здание закрыто, вход воспрещён! Прошу всех разойтись! Если кто-нибудь попытается проникнуть в здание, будет применена сила! Расходитесь!
— Они не посмеют нас тронуть! — высоким голосом закричала Берта. — Не начинайте первыми! — И, обращаясь к гвардейцам: — Ребята! Они всё врут про нас. Мы не делаем ничего незаконного. Не слушайте их! Мы проводим законную демонстрацию, а вы выполняете преступный приказ.
Она продолжала идти на строй национальных гвардейцев, размахивая факелом. И студенты шли за ней. Джино шёл в первом ряду с самодельным транспарантом насчёт диктатуры пролетариата — картонкой, прибитой к рукоятке от лопаты. До строя гвардейцев оставалось двадцать шагов… десять… пять. Гвардейцы стояли неподвижной стеной, преграждая путь.
— Пропусти! — повелительно сказала Берта и попыталась отстранить высокого, широкоплечего гвардейца. Тот сразу же, без разговоров, огрел её дубиной по лицу, из разбитых губ и носа девушки потекла кровь. И тут началось… В гвардейцев полетели камни, палки, бутылки с горючей смесью. Понимая, что на расстоянии их закидают, гвардейцы кинулись на студентов, круша дубинками налево и направо.
Картонный лозунг на палке — не особенно эффективное орудие, Джино размахивал им больше для острастки. И вдруг перед ним возник высокий гвардеец — тот, который ударил Берту, — и одним взмахом дубинки свалил его на землю. Вырвав у него лозунг, гвардеец принялся избивать им Джино, хрипло приговаривая: