Кукук
Шрифт:
На этом и распрощались. 28 минут на нервах… Главное, что абсолютно не слушает, что ей говорят. Талдычит, словно наизусть вызубрила. Сплошные термины: негатив и т.п. Ни логики нет, ни чувств. Одна лишь агрессия и раздражение. Упрёк за упрёком. А ведь уже столько времени прошло. Как пробиться через эту стену, не знаю. Подхалимничать, подлизываться, со всем соглашаться?..
Я теперь вот о чём думаю: что ж, мне всех её подруг обзванивать, что ли, и у них позволения испрашивать: мол, не ругайте Татьяну, не смейтесь над ней по поводу моего эвентуального возвращения?!! Ерунда какая-то получается. А для Таньки это важно точно, я-то её знаю хорошо. Это всегда было большой проблемой у нас. Она могла меня возненавидеть лишь за то, что кто-то обо мне плохое сказал… При том, что будет говорить мне, что это глупый наговор, но при этом про себя соглашаться со сказанным и от этого переживать… Одна мама у неё
И ведь знает Танька, что мучаюсь ужасно, что уже на грани, что с ума по ней схожу, но ведь сама не позвонит, не позовёт: приезжай!
Тысячу раз ещё мордой тереть об асфальт будет, или вообще сделает вид, что разговора не было. Проходили нечто подобное до свадьбы. Скорей всего так и будет. Я тогда в ад попаду. Хотя я и так уже в нём… Тогда мне дальше — в ад-под (adPod). Пусть Apple подсуетится. Привет Стиву Джобсу!
Всё время думаю, как бы я на Танькином месте поступил. Но у неё своё мировоззрение. И хэппи-энда не предвидится. Вроде родной ей человек, а такая ненависть ко мне. Великодушия — ноль. Сколько всяких гадостей наговорила, меня всего аж трясло опосля.
Продолжение генограммы.
У моей матери скоро юбилей. 60 лет. До этого я себя не убью. Надо продержаться до конца года. Мой друг Акрам приглашает к себе в гости на Новый Год в Берлин. Я думаю, что надо уехать и покончить с собой в Германии, причём так, чтобы меня не нашли, просто исчезнув… До этого хочется взглянуть в глаза жены. Параллельно пассивно думаю, что всё-таки вернусь, буду работать дальше. Параллельно также пассивно думаю, что зацеплюсь в Берлине, буду делать с другом кинишки, пускай на халяву, зато своё. Абстракции. В авиакассах не оказалось билетов вторым классом на Берлин. Я прошу посмотреть другие города. Перебираем десяток. Везде одна и та же история. Вдруг, есть билет на Ганновер! Лечу. Звоню с вокзала жене. Она очень удивлена и холодна со мной. Я уезжаю на поезде в Берлин. Во время празднования Нового Года у меня обостряется депрессия. Я вижу, что порчу всей компании праздник. На следующий день решаюсь написать Тане подробное письмо и отослать вместе со всеми письмами, что я написал из Питера своим друзьям в Германии. В них вся моя история. Со всеми этими моими кризами за тот период. Мой друг, спрашивает меня, не хочу ли я прокатиться в Ганновер на пару дней. У него там есть дела. Судьба. Я пишу Тане письмо, иначе я опять не смогу нужных слов при личной встрече. Едем. По дороге я понимаю, что должен уже сегодня вечером поговорить с Татьяной. Приезжаю, прошу прочитать сформулированные мысли. Она отказывается, пытается откложить на потом, но мне нужно сейчас и я читаю ей текст вслух. Говорим. Опять всё начинается с жуткого холода, затем слёзы, уступки, упрёки… Я могу пока пожить у неё. Дальше подумаем. На следующий день она уходит и присылает вместо себя свою маму. Та оскорбляет меня, я не остаюсь в долгу. Тёща уходит. Некоторое время спустя я звоню ей и извиняюсь. При этом не чувствую себя виноватым. Но не хочу, чтобы этот эпизод повлиял на Таню. Таня этот скандал понимает правильно, не осуждая меня, не выгораживая мать. Она мечется из одной стороны в другую: я должен уйти, у нас нет будущего; я должен снять жильё в соседнем доме и потихоньку налаживать с ней отношения, только так…
А что же Торстен? Я не знаю что с ним. Пара слухов, что они поссорились. Но мне в это слабо верится. В компьютере натыкаюсь на их фотографии. Торстон с Таней. Рука Тани на его колене. По лесной тропинке идёт Торстен, держа за руку Севу и Настю. Я не пытаюсь выведывать, меня это унижает. Для меня Торстена вообще нет. Потом Таня начинает упрекать, что это я стал причиной их разлада, с этим её Торстеном, что ей было хорошо с ним… Было достаточно одного её слова, чтобы он поселился здесь у неё, но…
Мы не будем касаться желаний вашей жены. Вы — наш пациент, и мы говорим лишь о вас, о ваших желаниях. Хорошо. Накануне того, как я попал в лечебницу, мне прислал email отчим. В этом письме он обещал проклясть меня и моих детей, если я сейчас же не вернусь в Питер и не обговорю некоторые важные вещи со своей работодательницей. Она — его знакомая, это он просил её взять меня на работу. За пару дней до этого я позвонил в Питер и отказался от следующего проекта. Затем я сходил в Hausverwaltung[78] и взял договор на квартиру в соседнем доме. На следующий день в службе социальной помощи взял заявление на пособие по безработице… Я пытался хоть так, сдавая все позиции, бороться за то, что для меня жизненно важно. Дети были ужасно рады, что я опять с ними. А тут это письмо. Я ответил быстро и однозначно: прощайте! Но случилось худшее, отчим вдобавок к письму позвонил Тане и выдал ей свой
Я: Уф! Мексиканская мыльная опера получилась.
Врач смеётся.
Врач: Почему вы не попытались найти замену своей жене?
Я: Я не пытался, но и не сопротивлялся. Но не нашлось. Я — однолюб. Девушки в меня не влюбляются. В результате — у меня никаких искушений по жизни. Почему — не знаю. Я, наверное, не произвожу на них впечатления, как мужчина. Я — эдакий вечный юнец. С другой стороны — их тоже заманивать нечем: денег у меня нет, постоянной работы нет, звёзд с неба не хватаю. Подвигов не совершал. Талантов нема.
Она начинает что-то говорить совсем не в тему: о том, что в Германии можно жить в достатке, даже будучи бедным (это точно), а оптически я могу не нравиться 99 женщинам из ста, но где-то ведь есть та — сотая. Я говорю, что не встречал. Мне тридцать шесть лет, и это для меня уже достаточно для того, чтобы сделать неутешительные выводы. Зацикливаемся на этой теме. Она — о своём, я — о своём. Тупик.
Откладываем продолжение беседы до следующей недели. В следующий раз мы поговорим о самооценке.
Она благодарит меня за беседу, я — её. Заметно, что ей интересно распутывать мой клубок. Но его не распутать.
Интересно, что сказали друг другу врач и её практикант, когда я вышел и закрыл за собой дверь?! Что-нибудь типа того: Oh, Mann!!! И многозначительный обмен взглядами…
Спускаюсь на кухню. Там жёлтым пятном — пачка какао. Отлично! Кипячу воду, пью… Опять-таки смотрю на картину на стене. Симпатишная барышня. Вспоминаю фразу МакМёрфи, показывающего врачу одну из игральных карт с голой девицей: Не подскажете мне её адрес?!
Коротко о детстве
Об отце я мало что помню. Почти что ничего. В детстве у меня было одно единственное напоминание о нём. Солдатик. Солдатик, сделанный мне им. Я чётко помню, что он наколол его фигурку через иллюстрацию в книге к сказке «Огниво». На фанерке таким образом образовался контур из иголочных дырочек. Он соединил эти точки карандашом и выпилил лобзиком, затем приклеил тому подставку и раскрасил красками, поверху покрыл лаком. Очень качественно всё было выполнено. Я не помню того, чтобы я с солдатиком этим играл, вроде как нет, т.к. он был слишком большим (около 10 сантиметров) и ростом не вписывался в мою пластмассовую армию, однако, натыкаясь на него в сарае у бабушки, я тут же вспоминал об отце. Потом он потускнел из-за сырости и превратился в серую деревяшку. Будучи уже подростком, я пожалел о том, что не сохранил его, оставив его себе на память неким талисманом из детства. Перед отъездом в Германию, мне нужно было для оформления документов получить от отца справку, подтверждающую, что он не имеет ко мне никаких претензий, никаких нужд по уходу за ним. Мама дала мне его телефон, и я позвонил. Объяснил ситуацию. Он охотно согласился помочь. Мы встретились вновь через 19 лет. Я тут же назвал его папой. По отношению к нему это было для меня абсолютно естественным обращением. Некоторое время спустя, незадолго до отъезда, он приглашал меня и Таню к себе в гости. Больше мы не виделись. Я ни разу ему не позвонил из Германии. Я написал ему много писем, но не получил от него ни одного в ответ. Я почему-то думаю, что мои письма к нему не дошли… Я должен был позвонить.
Регулярные поездки к бабушке на выходные не были чистым жертвоприношением её одиночеству — я, с одной стороны, любил ездить, пускай и по одному и тому же пути, с другой — я убегал от родителей. У бабушки было уютнее.
Я обожал электрички, в них меня не так сильно укачивало, как в автобусе, и запах был приятнее. Я был влюблён в деревянные лакированные скамьи поездов, в творчество соскребания букв из текста «Места для пассажиров с детьми и инвалидов» с целью получения иного смысла. Я очень любил бывать на вокзале: покупать билет «до Рощино и обратно», слушать объявления по громкой связи, шататься по киоскам в ожидании своей электрички. Мне ужасно нравилось, когда в одном вагоне ехала компания молодых людей с гитарой, распевающих песни. Я с завистью смотрел на огромные корзины грибников, выложивших для солидности белые грибы на самый верх. Литры черники и брусники. Зимой, это, конечно же, рыбаки со своими чемоданами и в жутких валенках. Мне очень нравилось быть самостоятельным и одиноким в это время. Я также кайфовал, если случалось сидеть рядом с симпатичной девушкой. У меня появлялись мурашки на коже от соприкосновения с ними. Я любил душный от табачного дыма тамбур.