Кукурузный мёд (сборник)
Шрифт:
– Я вижу блестящее будущее края! – сказал он.
– Мы построим больницы, цирк, гимназии, – сказал он.
– У дорог будут тротуары, – сказал он.
– Для всех, – сказал он, когда часть собравшихся напряглась.
– Город расцветет, он станет называться Цветок из камня! – сказал он.
– Медицина для всех, чистота, гигиена, и отсутствие национальных столкновений! – сказал он.
– Вот наше счастливое будущее! – сказал он.
Зал неодобрительно заворчал. Общее мнение, выраженное – впрочем, осторожно, – в следующем номере «Царской Бессарабии»
– Как можно быть счастливым, если никто не опущен?! – восклицала светская обозреватель Алина
Ответ на этот вопрос знал, видимо, лишь новый генерал-губернатор.
* * *
…Три года спустя Бессарабия напоминало нечто, отдаленно похожее на цветущий сад. В Кишиневе, усилиями воинских частей и местного населения – которое усилиями воинских частей и согнали на работы, – разбили несколько садов и вырыли озера. Дороги расширили и расчистили. На окраине построили больницу для душевнобольных – многие, увидев чистый Кишинев, сошли с ума, а центре – больницу для детей и взрослых. Русло реки Бык расширили.
Город преображался. Счастливый генерал-губернатор Лоринков расхаживал по улицам, заставляя брататься евреев и молдаван и даже русских, – которых он сюда выписал из Новгородского улуса, – и подумывал вызвать семью. Единственный, кто не разделял оптимизма генерал-губернатора, был товарищ по поручениям, Маратка Гельман. И даже рисковал заговорить об этом с губернатором, пока тот, без сюртука, в глиняной мазанке – в летнюю жару – работал с документами.
– Сколько волка мацой не корми-с… – говорил Маратка, неодобрительно глядя на просителей, толпящихся у ворот.
– Вы, Марат, антисеми, – говорил Лоринков добродушно.
– И антимолдавенист, чего уж там, – признавался Маратка.
– Я только русских люблю, – говорил он угодливо.
– Конечно, после авар, черемисов и прочих стержневых народностей Империи, – говорил он.
– А эти… – говорил он.
– Уж больно диковаты туземцы здесь, – говорил он.
– Пока дела идут хорошо, ноги нам целовать готовы, – говорил он.
– А как случится что, порвут нас на части, – говорил он.
– Войска вы удалили-с зря, – говорил он.
– Это мирный край, в городе военных не нужно, – отвечал Лоринков.
– Ох, – говорил Маратка неодобрительно.
– Вы, Марат, людей не любите, – смеялся Лоринков, садясь на стол, – вам надо в Перми жить.
– Почему в Перми-с? – спрашивал Маратка.
– Там народ дикий, неприветливый, – говорил Лоринков.
– Одни мудаки-с да блудники, – говорил он.
– Блудо и мудо, – каламбурил он, посмеиваясь.
– Шутить изволите, – буркал Маратка.
– Изволю, – отвечал Лоринков.
– А не прогуляться ли нам к больнице? – сказал он.
Встал, потянулся.
И, как писал позже в мемуарах товарищ генерал-губернатор, «словно солнечный нимб возник вокруг головы моего дражайшего начальника, у коего столь многому научился я во время нашей плодотворной совместной работы над процветанием края Бессарабского». Лоринков, улыбаясь,
Сегодня, в знак памяти, дверь в доме генерал-губернатора, – ставшего музеем, – оставлена открытой навсегда…
* * *
На улицах было непривычно весело.
Кишинев ликовал.
В городе происходил первый, – после двухсотлетнего перерыва, – погром. В воздух взлетали чепчики, букеты цветов, и фуражки. Горожане почувствовали себя раскрепощенными. У больницы внимание Лоринкова и его помощника привлекала толпа, которая линчевала докторов. Причем общество проявляло трогательное единодушие, в другое время непременно растрогавшее бы Лоринкова. Среди линчевателей наблюдалось много как евреев, так и молдаван, да и немногочисленные русские не отставали.
– Чмошники детям холеру вводють, – кричала толпа.
– Чума на их дом! – кричала толпа.
– Колоть их в сраку, – кричала толпа.
– Богу надо молиться а не прививки ставить! – говорили они.
– Врачей на мыл, – говорили собравшиеся.
Некоторых докторов уже вздернули на фонарях, которые появились в городе по велению генерал-губернатора. Других только подтаскивали к месту казни. Генерал-губернатор побледнел, и, вынув золоченный маузер из кобуры, побежал к толпе. За ним, чуть поодаль, с очень независимым и посторонним видом, – позволившим ему спастись, – последовал товарищ Маратка.
– Господа, – закричал Лоринков, размахивая пистолетом.
– Отставить погром! – закричал он.
– Врачей отпустить! – велел он.
– Именем Государя! – велел он.
Генерал-губернатора не слушали. Толпа с рыком и ревом – Лоринков различил лишь «шабес-гой гребанный, гомик русский, куйло антисемитское, чмо, попил крови народной, сука, сюртук не попортите, ун, дой трей, сунт ешть ун гайдук», – сужалась. Смотрели на Лоринкова обреченно врачи, избитые в кровь… Генерал-губернатор их из столицы выписывал, почет и уважение обещал… Вот и смерть моя пришла, понял вдруг генерал-губернатор. Всю жизнь гадал, какой она будет, и вот, на тебе.
Смерть оказалась немытой, пахла вином, чесноком и фаршированной рыбой.
Эх, Марусенька, Марусенька, подумал Лоринков. Вспомнил, как жена, прощаясь, все рвалась поцеловать руку. Словно чувствовала, подумал он грустно. О детях даже и думать не стал, чтобы не умирать чересчур уж мрачным.
А врачей спасать надо, а то не по-людски, подумал он.
Рванул, что есть силы, в сторону от больницы, уводя за собой толпу.
Бежал с километр, а когда дорога кончилась у тупика, встал повернулся и встретил погромщиков. Семь пуль разрядил в толпу – хоть и золото, а грудь пробивали навылет, – и восьмую пустил себе в висок. И очень удивился, когда не умер. Потом добежали погромщики, взмыли в небо колья, и тогда-то генерал-губернатор и погиб, успев подумать, что Его Величество все-таки не выучили русский язык как следует.