Кукурузный мёд (сборник)
Шрифт:
– Кто там залупается?! – крикнул охранник.
– А, англичане, им можно, – сказал он.
–… наконец, когда взяли за жопу меня, защитить меня было уже некому, – закончил священник под музыку флейты.
– Братцы, вот такая история, – сказал он.
– А правда что все попы педики? – спросил Годо.
– Нет, братец, – сказал священник.
– Черножопое ты чмо, – сказал священник.
– А вот насчет цыган я в чем-то согласен, – сказал он задумчиво.
– Цыган, в принципе,
– Ну, а я здесь по ошибке, – сказал он.
– Мы тоже здесь по ошибке, – сказали охранники и записали это на пленку с надписью «для Нюрнберга».
Скомандовали идти к ужину, и в столовой каждый заключенный получил двадцать граммов хлеба, и стакан кипятку. Настоящий пир, думали заключенные. Охрана завидовала.
Ночью семью разбудил Индюк Жожо.
– Ешьте супчик, – сказал он.
– Настоящий цыганский супчик, – сказал он.
Семья глядела то на суп, то на деревянный костыль, которым Жожо подпирал свою вторую половинку. Ведь Жожо отрезал себе ногу, чтобы сварить Семье супчик. Играла музыка Бреговича. Звенели бубны. Лагерь сверху был похож на колесо от Кибитки. Ту, кстати, давно уже разобрали на отопление…
* * *
…через месяц семья весила в общей сумме столько же, сколько один Годо – до заключения. Единственным, кому было все равно, оказался Дух Кибитки. Он и от работы отлынивал, так что Годо настучал на него, и духа растворили в серной кислоте врачи, командовал которыми какой-то Менгел. Комендант оглядел заключенных и понял, что эту смены пора выводить в расход.
– На расстрел становись, – скомандовал лагерная шестерка и капо, румынский полицай Михась Гимпа.
Заключенные выстроились у рва. Наконец-то, подумала Ибуца, которой всегда доставалась тройная выработка. Перед строем прошелся кряжистый нацист в кожаном пальто.
– Что еще за хер в кожаном пальто? – подумал кто-то из заключенных.
– Лейтенант фон Лоринкофф, – представился мужчина, вынул пистолет, и пристрелил подумавшего.
Подумал, вытер платком рукоять оружия, – «мало ли, Нюрнберг», пробормотал он, – и надел перчатки.
– Сегодня у нас день нацменьшинств, – сказал он.
– Цыгане шаг вперед, – скомандовал он.
Семья шагнула вперед. Но не все… Индюк Жожо стоял на месте и плакал.
– Ты же цыган, – сказала, шатаясь, Цара.
– Я индюк, – сказал Жожо.
– Я не цыган, я индюк, – сказал индюк.
– Цыганские индюки тоже шаг вперед, – скомандовал лейтенант, которому это наскучило.
– Я не цыганский индюк, – сказал Жожо.
– Жожо, – сказал Годо.
– Я подобрал тебя птенцом, я вырастил тебя, мы ездили по Европе, воровали сумочки, насиловали
– Как ты мог Забыть? – сказал Годо.
– Я. Не. Цыганский. Индюк. – сказал Жожо и отвернулся.
– О кей, – сказал фон Лоринкофф.
– Докажи, – сказал он, и протянул индюку оружие.
– Жожо… – сказал Ай Пацан.
– Только попробуй при расстреле испортить мне прическу, – сказала Цара.
– Дай я сам их расстреляю за амнистию, знал бы, какая обуза семья, никогда бы не женился, – сказал Годо.
– Вода мокрая, а Земля круглая, если с конца капает, значит трипак, а красное солнце к заморозкам, прощайте – сказал философично Пугло.
– Покупай только молдавское, – сказала Ибуца, но все знали, что лошадь в лагере сошла с ума.
– Жожо… – сказал маленький пацан, и глянул снизу.
– Жить так хочется, – сказал он.
– Не будет больно, пацан, – сказал Жожо.
– Выпей, – сказал Лоринкофф и протянул Индюку флягу.
Индюк выпил, и расстрелял всю Семью.
– Фон Лоринкоф, – сказал дрожащим от негодования голосом мудрый еврейский старик.
– Ну? – сказал с ясной улыбкой фон Лоринкофф.
– А вам не боязно за Свою семью? – сказал мудрый старик.
– Ну, когда придут русские… – сказал он.
– Знаете, нет, – сказал фон Лоринкофф со светлой и доброй улыбкой.
– Я русских знаю, они идиоты, – сказал он.
– Русские долбоёбы поплачут и простят нам то, что мы вырезали их детей, – сказал он.
– Еще раз поплачут, накормят наших детей своим пайком, и вернутся в свой сраный ГУЛАГ, – сказал он.
– А кто выживет, будут пердеть от злости, когда наши внуки напишут статьи о том, как они тут бесчинствовали, а ваши внуки будут им подвякивать, – сказал фон Лоринкофф.
– Если, конечно, от вас останутся внуки, – сказал фон Лоринкофф и рассмеялся.
– Бесчинствовали? – спросил охранник.
– А ты пробовал их паек? – спросил фон Лоринкофф.
Рассмеялся, и отлил на всю мертвую семью.
Плюнул на дымящиеся тела, расстрелял мокрого мудрого еврейского старика из гетто за то, что от него смердило, и пошел в барак отсыпаться. Там фон Лоринкофф спьяну переоделся в пижаму заключенного, и его расстреляли на следующий день, несмотря на протесты и Железный крест. Много лет спустя об этом сняли фильм «Пьяница в полосатой пижаме». Но то было завтра и много лет спустя. А сейчас Жожо, стиснув зубы, не глядел на преданную им семью. Мертвые Ай Пацан, кобыла Буца, отличная минетчица Цара, дед Пугло и Ай Пацан лежали, обнявшись, и кровь с них стекала ручьем.