Курортная зона
Шрифт:
Эдита в шикарных кожаных туфлях и той, не украденной, кожаной куртке, снимает ее, преображается и предстает волшебным образом в вечернем платье. В театр принято, оказывается, ходить в вечернем платье, и желательно - в черном. Ленка тоже в черном, но локти слегка просвечивают. Откуда-то снизу доносятся нестройные звуки музыкальных инструментов - каждый по отдельности. А Эдита все лезет наверх, к служебному входу, еще и фотоаппарат достает.
– Я тебя умоляю, - шепчет Ленка, карабкаясь за ней, - нас сейчас выгонят...
– Как это выгонят?
– возмущается Эдита, беря аппарат наизготовку. Тут
– Ну и что, что не написано, - ноет Ленка.
– Они так тебе и скажут... Слезай.
– Вы тут всего боитесь, - укоризненно говорит Эдита и щелкает аппаратом.
– Вам все время кажется, что вас отовсюду выгонят. А от этого возникают комплексы.
– Эй вы, оборзели, что ли!
– кричит толстая тетка в галунах, выскакивая откуда-то из стены.
– А ну слезайте оттуда немедленно! Не видите, что написано "Служебный вход"?
– Пошли отсюда, - бормочет Эдита.
– Безумная она какая-то...
* * *
– Что ты ей подаришь?
– шепотом говорит Августа.
– Подстаканник.
Они бродят по художественному салону. В Америке вещи ручной выделки ценятся дорого, а у нас - нет, потому что наше богатство - это люди, и у всех, как правило, по две руки. За окном салона свистит ветер и мечутся по смутному небу голые ветви. Так уютно сидеть у кого-нибудь в гостях, вдвойне уютно, потому что знаешь: скоро придется уходить и брести по темному городу навстречу таким же перепуганным пешеходам. Так уютно ходить по салону, и выбирать, и прицениваться, точно есть у тебя роскошная квартира, где хорошо бы повесить над камином вот эту картину... даже если это и не Басанец.
– Зачем ей подстаканник? Они там что, чай пьют?
– Это рашен экзотик. У нее уже есть двенадцать штук. Она ищет тринадцатый.
– Зачем тринадцать?
– пугается Августа.
– Для ровного счета, может, - неуверенно говорит Ленка.
Эдита выбирает зеленый плоский натюрморт, такой же унылый и голый, как сумерки за окном.
– Может, это и неплохо, - недовольно говорит Августа, - но на этой улице еще два салона.
– Нет, - говорит Эдита, у которой от обилия предметов искусства слегка закружилась голова, - мы лучше погуляем.
И они гуляют. Они идут мимо облупившихся заборов с очень красивыми пятнами плесени, мимо чугунных оград, мимо пустых покосившихся скамеек. Они идут по бульвару, где у ворот пустых санаториев плывут желтые мутные фонари. Они идут вдоль трамвайной колеи, и их не обгоняет ни один трамвай. Мимо задернутых штор в окнах первых этажей, за которыми светятся телевизоры, и своя жизнь длится, и сидят за столом гости и хозяева. Они идут мимо дома, где раньше была мастерская художника Осика Островского, и мимо подвала, где раньше была мастерская художника Люсика Дульфана. С моря наплывают все новые волны тумана, и гудит ревун, и брусчатка под ногами отражает рассеянный свет уличных фонарей. Не существует на свете никакого Нью-Йорка и никакой Австралии - и никогда не было, а люди просто деваются куда-то, растворяются в тягучем тумане.
* * *
– Как вам не стыдно, Лена!
– говорит профессор Урицкий.
– Вы же знаете, как я жду электронной почты. Куда вы ее дели?
– Я все отнесла к вам на кафедру, - объясняет Ленка. Вчера
– Три дня назад.
– На кафедре у нас уже неделю никого нет. Может, лаборантка случайно забежала. А вы дали ей такой ценный материал, вместо того чтобы передать его лично мне в руки. Я в деканат буду жаловаться.
– Да что вы, профессор, - любезно говорит доцент Нарбут.
– Ну при чем тут она! Это я ей велел. Занеси, говорю, на кафедру, профессор там волнуется, что его мальчик в Бостоне двух слов связать не может. Она и побежала.
– Причем тут мальчик?
– говорит профессор Урицкий смущенно.
– Это деловая переписка. Ну, пойду узнаю, может, лаборантка пришла.
– Неглупый все-таки мужик был этот Макиавелли, - говорит преподаватель Нарбут, обращаясь уже к Ленке.
– Может, сходишь со мной в деканат? И чего он пугает, там сплошь мои люди сидят...
* * *
– Скажите, это под гжель?
– спрашивает Августа, глядя на синие с белым глазированные колокольчики.
– Это надгжель, - высокомерно отвечает художница.
– Уникальное изделие. Только в Штаты у меня несколько тысяч ушло.
– Может, поищем что-то без древнерусской символики, - сомневается Августа. Они проходят дальше. Мимо прислоненных к парапету картин, изображающих почему-то отдельные части тела, и мимо прислоненных к мокрому платану чудовищных морских пейзажей.
– Ничего я тут не вижу, ну ничего!
– драматическим шепотом говорит Августа.
– Да ладно, - отвечает Ленка.
– Может, пойдем кофе выпьем?
Голова кружится от всех этих разноцветных полотен, с которых глядят лица без глаз или глаза без лиц. Гораздо приятнее смотреть в перспективу, на серый мерцающий порт, на маяк, где работает один Ленкин знакомый поэт (меряет температуру воздуха) и один знакомый философ (меряет температуру воды). Белый теплоход медленно отваливает от причала.
– На Хайфу пошел, - объясняет Августа.
– Я на Пасху хочу. В Иерусалим. Там, знаешь, есть такая церковь, и раз в году - как раз на Пасху - у священника в руке сама собой свеча зажигается. Я по телевизору видела.
– Что вдруг?
– рассеянно спрашивает Ленка.
– Ну, они все, конечно, говорят, что это чудо, - с превосходством в голосе объясняет Августа.
– Что Бог раз в году снисходит и насылает небесный огонь. Ну, это вряд ли. Всему должно быть свое научное объяснение. Ты понимаешь, там просто очень намолено.
– Чего?
– Намолено. Там уже знаешь какая энергетика! Все так и трещит.
– Слушай, - говорит Ленка, - и это, по-твоему, научное объяснение? Ну ее, свечу. Пойдем лучше в "Зосю".
Около "Зоси" они натыкаются на поэта Добролюбова.
– Слушай, - говорит он Ленке жалобно, - ты мне можешь вынести чашку кофе?
– А у тебя что, денег нет?
– мрачно спрашивает Ленка.
– Деньги есть. Но я не могу туда ходить. Мне тяжело. Я туда ходил с Вероникой Ромуальдовной. Ну, ты ее знаешь, она нам лекции читала. Замечательная была женщина, девяносто ей должно было вот-вот стукнуть, а ум такой ясный... А с тех пор, как она умерла, я как иду мимо "Зоси", у меня сердце так схватывает... Она-то от сердца умерла. А кофе здорово хочется.