Кутузов
Шрифт:
Голицын, перешедший Чечуль, еще не поднялся со своим корпусом на высоты, и Михаилу Илларионовичу приходилось думать об отражении отчаянных атак. Справа уже продвигались от главного лагеря густые толпы янычар. Сперва Кутузов построил отряд в пять каре, в двух линиях, поместив кавалерию на своем левом крыле. Однако затем он обратил внимание на то, что широкое поле на левом фланге русских давало противнику удобную возможность развернуть огромную массу конницы. Михаил Илларионович приказал быстро переменить фронт и построил все свои каре в одну линию, оставив Тормасова и Орлова за своим левым крылом.
Едва
– Взять их в штыки! – по цепи передали приказ командира корпуса.
Пока егеря на правом фланге управлялись с янычарами, атака конницы с фронта повторилась. Лава за лавой накатывались все новые волны всадников. Казалось, отряд Кутузова, уже окруженный, будет вот-вот раздавлен. Далеко справа заворковали ружейные выстрелы: корпус Голицына поднялся на высоты против главного лагеря и отвлекал на себя турок. Однако между двумя отрядами образовалась широкая брешь, которую было нечем заполнить: Волконский еще только переходил Чечуль.
– Терпите, братцы! Бог терпел и нам велел! – повторял Кутузов. Он приказал несколько перестроить свой правый фланг углом назад. – Терпите! Ведь главное еще впереди!..
Но вот наконец появилась подмога – карабинеры Северского полка и конные егеря. Волконский поспешно выслал свой авангард на высоты. Этих сил было, однако, недостаточно, чтобы закрыть разрыв. Турки получали из главного лагеря все новые и новые подкрепления. И хотя егеря и карабинеры всякий раз атаковали левое крыло неприятеля, вводившего свежие войска, отражать нападения становилось все труднее.
За ближним гребнем загремела канонада: Свято-Николаевский, Московский пехотный и гренадерские полки Волконского поднялись на взгорье и соединили оба корпуса – Кутузова и Голицына. Рассеявшийся пороховой дым открыл пустое поле перед вражеским лагерем, покрытое множеством тел и лошадиных трупов. Странная, зловещая тишина нависла над местом битвы.
– Ну, кажется, вот оно – главное... – сказал Михаил Илларионович не то самому себе, не то своему адъютанту. Впрочем, он тут же уточнил: – Федор, дружок, поезжай к артиллеристам. Прикажи, чтобы заряжали только картечью...
Опытный генерал, он предвидел, что Юсуф-паша предпримет теперь решающую и самую отчаянную атаку. Под командой верховного визиря находились пять пашей, два анатолийских бея и два татарских хана. Все конные и пешие силы, сколько могло вместить поле перед лагерем, одновременно надвинулись на русскую армию. От дыма и пыли не видно уже было поднявшегося в зенит солнца. Пушки и ружья били наугад, но по причине тесноты наступающих толп находили цель. Когда передовые турецкие отряды были приняты в штыки, неприятель начал отходить по всему фронту.
Гюне привез повеление Репнина: атаковать турецкий лагерь. Но Кутузов
– Феденька! – крикнул Кутузов. – Мчись к Тормасову! Теперь черед коннице!..
По его приказу вся кавалерия с бригадой Орлова, до того не принимавшая участия в сражении, заскакала в правое крыло неприятеля и оказалась позади его главного лагеря. Здесь скучилось множество войск в ожидании, когда их бросят в дело. Но Юсуф-паша не успел воспользоваться своим огромным резервом. Кавалеристы Тормасова и казаки на полном скаку врубились в толпы турок и погнали их по дороге на Гирсово. Это послужило началом полного разгрома.
Когда Юсуф-паша завидел русскую конницу в своем тылу, мужество покинуло его. Он бросился бежать, увлекая всю армию. Лишь несколько янычарских полков продолжали сопротивляться с упорством обреченных. Заскакавший в их ряды князь Волконский получил сильнейший сабельный удар в голову. Он выжил, но рана давала о себе знать некоторыми странностями. Впрочем, они носили безобидный характер. Назначенный позднее генерал-губернатором в Оренбург, князь Волконский едва ли не насильно заставлял местное общество регулярно слушать старинную итальянскую музыку...
Итогом мачинского побоища было пять тысяч убитых турок, не считая тех, кто погиб в Дунайской флотилии (три вражеских судна взлетели в воздух после канонады артиллерии из корпуса Голицына), большое число пленных, в числе которых оказался двухбунчужный паша Мегмет-Арнаут, тридцать пять орудий, пятнадцать знамен и огромный лагерь. Русским эта победа обошлась в 141 человек убитыми и 300 – ранеными.
Возвращаясь к месту сбора, Кутузов встретил Денисова и в самых горячих словах благодарил за отвагу его бригаду. Казаки бродили по полю, подбирая своих раненых и убитых товарищей. Михаил Илларионович заметил знакомого буланого жеребца, которого два запорожца вели под уздцы. На расшитом жемчугом и бисером седле, поперек лошади, лежал, бессильно свесив сивый оселедец, Осип Стягайло. Даже с первого взгляда видно было, что душа его давно уже отправилась в мир иной. Кажется, на нем не было живого места, так был он весь исполосован ятаганами и саблями. Глубоко в теле засел дротик, верно пущенный в своего земляка кем-то из турецких запорожцев.
– Ваша мылость! – обратился один из казаков к Кутузову. – Мы всэ судым, кому отдать цього коня...
– Коня? – переспросил Михаил Илларионович. – А коня должен, думаю, получить тот, кого на общем вашем сходе признают самым храбрым!..
4
На другой день после битвы Кутузов в сопровождении своего двоюродного племянника объезжал биваки, поздравляя солдат с одержанной победой. Он в самых трогательных выражениях изъявлял подчиненным свою благодарность, добавляя, что именно им принадлежит честь одержанных успехов и что всех достойных ожидает награда. Здесь в полной мере проявилась свойственная Кутузову черта – скромность, полное отсутствие стремления присвоить себе чужие заслуги. Напротив, он стремился всем воздать должное, выставить и подчеркнуть то, что они сделали и что без подобного его отношения к делу, может быть, осталось бы вовсе не известным.