Кузьма Алексеев
Шрифт:
— И мать, говоришь, на Репештю пойдет? Ну, Бог с нею…
Никита ушел с недобрым чувством. Проходя мимо пруда, опять наткнулся на Афоньку, выскочившего из ивняка. Никита уже забыл про свое обещание.
— Ну как, пойдем? — спросил Афонька. В руках его ковш воды и свежий веник из полыни.
— А это зачем?
— Там увидишь. Пойдем.
Дошли до заброшенного погреба. Когда-то в нем хранили картошку. Теперь в его бревнах осы свили гнездо. Афонька нашел под ногами ветку, подал Никите и сказал:
— Лезь в погреб, развороши гнезда, а я в это время водой их залью, чтоб не улетели. Понял?
— Угу.
Никита спустился в погреб,
Долго еще из оврага раздавались Афонькины вопли.
Священная поляна, Репештя, куда эрзяне собирались на моления, совершенно сказочное место: куда ни глянешь — древние, могучие дубы-великаны и в человеческий рост трава, в траве россыпь цветов. Верхушки дубов, казалось, достают до неба. Кряжистые стволы свои зарыли в землю пузатыми бадьями. Сколько раз громы небесные пытались вырвать их с корнем, сколько раз молнии секли их желто-зеленым своим огнем, но со своего места деревья не сдвинулись. На плечах своих тучи держат, ревущие бури-ураганы им нипочем. Иди-ка, поставь таких на колени!
На середине поляны из-под огромного, с мельничный жернов камня, булькал родник. Прозрачная вода текла в ближайший овражек, под горку, откуда река Сережа берет свое начало. Из овражка сперва выбивается робкий ручеек, затем в лесу оборачивается в маленькую речушку, а у села Сеськина она уже весенним половодьем разливается, торопит свои шумные воды в Тешу, а оттуда — в великую Волгу-матушку…
От родниковой воды ломит зубы, до того она холодна. Однако простуда никому не грозит. Наоборот, вода в роднике целительна. Нарывы, чирьи всякие, другие болячки заживают быстро. Превосходное лекарство от всех недугов! Над родником, который заботливо огорожен слегами, зеленым навесом встали четыре дуба, древних, кряжистых. Дремали, ветками своими лениво помахивали. Лет по двести этим охранникам. Жилистые, гнутые ветки их подпирали друг друга. На нижние, самые толстые ветки положены три широкие доски. К самому могучему дереву, которому эрзяне дали имя Озкс-Тумо19, были прибиты иконы со святыми ликами. На каждой полке стояли свечи. Под дубом с восточной стороны поставлен стол, накрытый белым полотном. Во время чтения молитвы, как обычно, Кузьма Алексеев смотрел на запад.
Дубы каждый год были очень плодоносны и богаты желудями. Желуди крупные, размером с яблоко, но их никто никогда здесь не собирал… Сколько хочешь их мни, топчи лошадьми, телегами дави, а вот собирать их, ни-ни! — за это за волосы оттаскать могут. Однажды один эрзянин из Кужодона, позавидовав, наполнил золотистыми желудями свою телегу, так на следующий день кобыла его двуногого жеребеночка ему подкинула. Да и в Сеськине был случай. Один старик взял да прошлогодние желуди собрал и поджег. Те не сгорели, а его дом со всеми постройками в небо костром вихрастым взлетел. Хорошо еще, старуху соседи успели вынести из горящей избы, а то бы обуглилась. В позапрошлом году, предпоследний поп-батюшка, вместо которого нынче отец Иоанн, в полночь в родниковую воду мешок золы сыпанул. Под утро церковный сторож, что пришел к нему звать на службу, нашел его посреди пола мертвым.
Давным-давно в стволе Озкс-Тумо кто-то сделал топором
Вот и нынче сельские жители собрались у заветного родника, пригоршнями черпали студеную целительную воду, трепетно подносили к своим губам и пили, пили, благодарно вознося свои молитвы Мельседей Верепазу. О чем шептали они и просили от Озкса-Лисьмапри20 — знали лишь сами. Слышно было в лесной тиши говорливое журчание родника да веселый щебет божьих посланцев — вольнолюбивых птиц. Но грустинка уходящего, отступающего лета чувствовалась и здесь: бабочками порхали падающие с деревьев пожелтевшие листья, багровели земляничные поляны, один лишь красный клевер беззаботно приплясывал под ветерком.
Вот люди встали под дубом. Филипп Савельев зажег священную свечу. Огромное дупло засветилось от множества вспыхнувших в этот момент маленьких тонконогих свечек по числу древних богов.
На Кузьме Алексееве эрзянские праздничные одежды: руками жены шитые льняные штаны, белая вольная рубашка, которая подпоясана нарядным плетеным кушаком. На ногах липовые новенькие лапти, портянки белеют первым выпавшим снегом. Веревочки на них тонкие-претонкие, только при пристальном взгляде заметные.
С двух сторон возле жреца встали Виртян Кучаев и Филипп Савельев. Моление началось. Кузьма говорил о нынешнем годе, хвалил его. Жаловаться нечего, весна была теплой, лили благодатные дожди, по утрам выпадали обильные росы. Теперь же на полях густые хлеба колышутся. Рожь золотая совсем, колосья с палец толщиной. Высоки и яровые: ячмень, овес, чечевица, просо… Гречка, правда, еще низкая, но до прихода осени и она успеет созреть. Щедрыми на урожай оказались, по словам Кузьмы, сады и огороды.
— Мельседей Верепаз! — слышалось со всех сторон.
— Когда пшеничные снопы телеги давят, и они от тяжести скрипят, — рассказывал далее жрец, — а коровки наши нам вдосталь молока дают — все это Верепаза дар. Не будем забывать об этом, поклонимся Ему!
— Многие из нас, — продолжал Алексеев, — Христу молятся. Это дело, конечно, личное, каждый о своей душе заботится. Но все же нам, эрзянам, нельзя о собственных богах забывать. Им молились наши предки. Разве у Иисуса Христа найдется время для нас, эрзян? Разве Он знает о наших чаяниях? Слышал я от верных людей, что Христос чин с себя сложил. Другое дело — Мельседей Верепаз… Вот кому надо верить! Будет знамение: громыхнут двенадцать громов и на землю сойдет Давид с ангелами. Они будут судить мир. После этого на земле останутся только те, кто исповедует нашу веру. Все станут носить эрзянские одежды, чтить наши обычаи.