Кузьма Алексеев
Шрифт:
— В прошлый раз ты правильно мне сказала. Мне не следовало прятаться, мужику такое не к лицу, стыдно. Но теперь за погибших наших эрзян я отомстил. С той самой ночи, когда ты про Козлова мне напомнила, я все время об этой сволочи думал. И вот поймал я его…
— Знала бы, что у тебя в башке, промолчала бы… Мщением да злобой, парень, жизнь не воскресишь.
— Козлова, стало быть, защищаешь! А он село предал!
— Не один он такой, верный пес барский… Сколько их с кнутами, саблями да с ружьями народ за горло держат! Не будет
— Куда же эту дохлую собаку девать? Может, в Репештю отвезти? Пущай люди миром его осудят и проклянут.
— Отвезти? — удивилась Окся, — сам не может разве идти?
— Я его к седлу привязал. Мертвый он, Григорий Мироныч-то. Убил я его…
— Дурак, чего ты мелешь?!
— Правду говорю, Оксюшка! Две ночи я его, проклятого, ожидал на дороге к скиту. Нынче повезло: поймал, свалил наземь и обухом по голове.
Окся молча стала одеваться. Наконец сказала полушепотом:
— Теперь жди незваных гостей. Пока они не нагрянули, надо убиенного куда-то спрятать…
По улице шлялся бродяга-ветер. Верхнюю улицу занесло огромными сугробами. Выли, надрываясь, собаки, словно предчувствуя беду. Пешком, ведя за повод лошадь, Окся с Игнатом выбрались из села. В лесу нашли запряженную лошадь с кибиткой. Игнат привязал ее к сосне. Переложили в нее тело Козлова, уселись сами, закутавшись в тулуп. Оксю трясло — то ли от холода, то ли от страха. Ехали молча.
Наконец Окся оторвалась от тяжелых дум, бросила Игнату резко:
— Труп сожжем — золу по лесу развеем. Собаке — собачья смерть!
Игнат не пошевелился даже, словно этих слов и не слышал.
В лесу было темно и тихо. Дорогу лошадь знала, она словно догадалась, в чем дело, тащила кибитку торопливо и покорно. Это была ее последняя служба хозяину.
Через день к Оксе зашла Настя Манаева и сообщила об исчезновении Игната Мазяркина.
— Наверно, сел на лошадь и подался куда-нибудь! — трещала она сорокой. — Как лошадь вывел со двора Козловых — никто не видел. Теперича ни лошадки нет, ни Игната.
— Самого себя, видимо, искать поехал, — неохотно отозвалась Окся. — Трусливому зайцу и большой лес мал.
Настя еще посидела и, видя, что соседка не расположена к разговору, ушла. Не успела Окся растопить печь и сунуть в нее чугунок с картошкой, как дверь распахнулась вновь и через порог опять перешагнула Настя.
— Ой-ой, соседушка, такую новость тебе принесла, такую новость… Даже наш церковный колокол расколется!
— Ну что еще? — недовольно спросила Окся.
— Да это… Из Лыскова приехали жандармы. Игната привезли связанного да побитого. Говорят, он Козлова убил да ограбил. Вот ужас-то!
Окся так и присела на лавку.
— Кто это говорит?
— Максим Москунин, наш сельский староста. А точно узнают, когда допрос учинят над ним, над Игнатом-то. Ну я побегла. Может, еще чего узнаю…
Окся дрожала всем телом, никак не могла успокоиться.
Посидев еще немного на лавке, Окся решительно встала и начала готовиться. Сначала стала прощаться с домом. Поцеловала печку — чтобы тепло ее тела и души передались тем, кто будет ее топить. Поцеловала все три окна — чтобы на солнышко без стыда глядели, без позора. Встала на табуретку, поцеловала матицу и жалобно, с надрывом, запричитала:
— Держи крепче дом, чтоб он долго стоял!
Уже выйдя за порог, поцеловала дверь:
— Закрываясь за мной, не плачь, не скрипи, лихом свою хозяйку не поминай.
Вышла на улицу — солнышко уже над горою Оттяжкой на два вершка колыхалось. Снежок, скопившийся у крылечка, сверкнул на солнце, словно подмигнул ей на прощание.
У забора Окся снова заплакала:
— Дом вы наш хорошо берегли, — обратилась она к воротам, поцеловав их, — теперь последний путь укажите мне…
Заскрипели ворота в ответ, тоской и болью отозвался этот звук в душе женщины. Покрыла она голову шалью и не спеша пошла к реке.
Сеськино словно вымерло: ни людей, ни собачьего лая. И тут навстречу Оксе, опираясь на палку, вышел Лаврентий Кучаев. Старик съежился, густая его борода трепалась на ветру мочалкой.
Окся поклонилась ему:
— Не поминай меня худым словом, дедушка. Прощай!
Дед был глухим давно, да и глаза были подслеповатыми. Он подумал — перед ним сноха Раиса, как все глухие, крикнул:
— Понаведать Виртяна ходила?
Окся показала пальцем на лес, где сельские мужики жгли уголь. Этим она хотела сказать: Виртян при деле, тревожиться за него не стоит. Деду Лаврентию уже сто годов, а вот, поди же, еще о родных своих беспокоится. Только о ней беспокоиться некому…
На околице села, где была кузница, ей встретился Филипп Савельев. Остановился, поджидая ее. Но Окся пошла через поле. Кузнец, открывши рот, смотрел ей вслед: куда это она по сугробам? С ума сошла, что ли?
Окся же, утопая по пояс в снегу, все шла и шла. Остановилась у низкого берега Сережи. Вокруг нее стояли покрытые снегом грустные ивы и черемухи. Из-за горы Отяжки припухшими красными губами улыбалось восходящее солнце. Но Окся ничего этого не видела, в ее глазах стоял сплошной мрак. Как во сне она дошла до кромки льда. Сделала по льду шаг, другой… И остановилась только на середине реки, на краю небольшой полыньи. От зеркала воды поднимался пар. Женщина сначала сбросила с себя зипун, для чего-то его вывернула наизнанку. Затем сняла кольца, серьги, подарки Листрата, положила аккуратно на зипун. Сняла пулай и рубашку и, ото всего отрешенная, встала на край гибельной проруби.