Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Ок-ся-а-а! — раздался далекий крик Филиппа Савельева.
Его заглушил всплеск речной воды… И тишина… И долгожданный покой…
В далекую Сибирь
Кузьму Алексеева три месяца держали в Лысковской внутренней тюрьме. Следователей, ведущих допросы, заменяли полицейские, полицейских — макарьевские монахи. Каждый «учил» по-своему: одни — плетью, другие — каленым железом. Сколько мучений! А сейчас его зачем-то везут в губернский город в холодных санях. Руки и ноги связаны, не повернуться, спина онемела.
Возчик
Нижний встретил неприветливо, холодной метелью и мрачными сумерками. Из-под тулупа Кузьма лишь дважды высовывал подбородок: когда проезжали мимо дома купца Строганова да вблизи Спасского собора, маковки которого золотились пасхальными яйцами. Недалеко от собора в темноте светился окнами высокий каменный дом. С его крыльца, Кузьма и сам бывал там не раз, объявляют царские указы, возле него день-деньской толпится в поисках справедливости народ.
Слева от собора, на краю Дятловой горы, когда-то стоял дом Кузьмы Минина, рядом с ним скромное гнездышко его друга — протопопа Саввы Ефимова. Теперь на этом месте построили губернаторский дворец. Белые его стены видны издалека. Вдоль кремлевской стены до самой Георгиевской башни тянутся улицы с дворцами князей Лыковых, Куракиных, Головиных, Плещеевых…
Наконец показалась заостренная крыша Ивановской башни. Возле нее стоит дом-губа, куда теперь везли Кузьму. Почему арестантский дом так прозвали, любому понятно: там губы рвут.
Полицейский снова ткнул Кузьму кнутовищем в бок:
— Просыпайся, доехали! Здесь тебе небо с овчинку покажется! И спать не дадут.
Проехали сторожевую будку у дороги. Сани, покачиваясь из стороны в сторону, ударились об заиндевелый столб. Полицейский остановил лошадь, лениво слез. Вместе со стражниками они подхватили Алексеева, сорвав с него тулуп, и куда-то потащили. Остановились у закрытой кованой двери.
Попали в просторную горницу, где несколько стражников играли в кости. Алексеева бросили на скамью. Огромными ножницами прошли вдоль и поперек его головы. Затем позвали надзирателя Зубарева. Вошел седоголовый старичок. На нем из грубого сукна потертый мундир. Долго он вертелся вокруг Кузьмы, молча разглядывал его. Наконец, топнув ножкой, взвизгнул:
— Попался, чудик! Ишь ты, против власти пошел! Смелый какой! Ну поглядим, поглядим…
Зубарев сел за стол, из-за которого виден был лишь один его морщинистый лоб, придавил рукой лежащую перед ним стопу бумаг, скривил губы:
— Что это, в Лыскове другого писаря не нашлось? Начеркали, грамотеи хреновы, ничего не разобрать!
Когда-то он служил полковым писарем и теперь любое «дело» оценивал в первую очередь по почерку.
Кузьму раздели, приглашенный фельдшер осмотрел его, измерил рост. Зубарев старательно записал: «Кузьма Алексеев, крепостной графини Сент-Приест. Рост два аршина и три пяди. Волосы и брови темно-русые и очень густые. Глаза голубые, немного выпуклые. Особые приметы: нос приплюснутый, зубы белые, широкие, на правой ступне длинный рубец, на спине бородавка. При разговоре кривит губы, голос хриплый…» Написанное посыпал сухим песочком,
— Веди себя хорошо! Понял? Иначе здесь конец свой найдешь быстро!
Кузьму поместили в узенькую каморку, потолок которой был настолько низким, что при входе он стукнулся об него головою. Стены сырые, наверху отверстие вместо окошка. Смахнув с узенькой кровати грязную солому, Кузьма лег. Под утро он проснулся от звука, похожего на тихое мурлыканье кошки. Повернул голову — в отверстии окна мерцал слабый, полуслепой свет. С потолка падали капли. А возле левой стены увидел стоящего на коленях человека. Он тихо молился. Его, видимо, привели ночью.
— Доброго здоровья тебе, сосед! — сказал он, заметив, что Кузьма проснулся. Это был парень лет двадцати пяти. Лицо бледное, глаза туманные. Встал, стряхнул пыль с колен. Грязная рубашка на нем висела как на колу.
Заметив, что у парня тонкие, длинные и белые пальцы, Кузьма усмехнулся:
— Сын дворянский нешто? Чем же провинился?
— Я дьяконом служил, — из-за посиневших губ парня показались желтые зубы. Он собрался еще что-то сказать, но вошел тюремщик и увел его чистить двор.
Кузьму следом за ним тоже вытолкали на улицу. Там уже сотня арестантов разгребала снег, а заодно и умывалась им. Сыпались проклятия в адрес надзирателей и полицейских. Ругали губернатора Руновского. Кузьма рассматривал тюрьму. С четырех сторон она была загорожена высоким частоколом, над которым тянулась колючая проволока. Все пять длинных казарм сложены из дикого камня, вместо окон — маленькие дырки.
На улице продержали недолго. В камеры пускали по одному. Через некоторое время надзиратель принес похлебки в глиняном горшке. Кузьма разглядел на ней тюремный номер: 140. Рыбная похлебка была вонючая и холодная. Кузьма, не решаясь есть, посмотрел на соседа. Дьякон зажал миску промеж колен, ложкой двигал лениво, словно и не был голодным. Суп недоел и до половины — раскрошил в него кусочек хлеба, все это перемешал и выбросил в угол.
Вернулся тюремщик за горшками, спросил его:
— Опять черта кормил?
— Кормил. Пусть не трогает меня, нечистый…
— Придется тебя плеткой накормить. Этим уж с чертом не поделишься…
Лицо парня посерело, в глазах вспыхнули зловещие огоньки.
— Не трогай меня. Я слуга божий, обижать меня не имеешь права! — сказал с вызовом дьякон, а сам отодвинулся поближе к стене. — Я пожалуюсь императору. Он покажет тебе, рыбья башка, как святых людей обижать!
— Не пугай, собачий пупок, не боюсь, — усмехнулся тюремщик.
— Не тебе, палач-душегуб, меня учить! — не унимался парень.
— Я тебе, щенок, розгами угощу, надоел ты мне. — Схватив дьякона за шиворот, тюремщик выволок его на улицу. Там ткнул его лицом в пожелтевший снег, приговаривая: — Вот тебе, стриженый псаломщик, вот тебе, прокисший квас! На, на, на!
Усталый, но вполне удовлетворенный, тюремщик привел дьякона обратно в камеру и вышел. Парень вытер рукавом разбитые губы, улыбнулся, словно угостили его чем-то очень вкусным.
— А ты, брат, убил кого-нибудь? Как тебя зовут? — спросил он Кузьму.