Кузьма Минин
Шрифт:
— Гей, вы, соколы! Шилды, балды, закоулды — по-поляцки да по-немецки, а по-нашему «кровопивца и злодея, со двора тебя сгоню». Малая птичка воробей, да и та клюется, а мы и вовсе…
Он выхватил из ножен громадную саблю. Ребята попятились. Сталь блеснула весело. Гаврилка с видимым удовольствием любовался ею.
— Стоять будете у рогаток на Муромском выезде и в иных местах. Никого никуда! Прибывающих — в Земскую избу. Воевода вздумает бежать, и его не пускайте. Замышляют иные уйти из Нижнего… Берегитесь передатчиков! Бежать будут — бейте их, а в поле — ни-ни!
Гаврилка проверил стрельбу из пищалей:
— Слушайте, ребята-молодцы!
— Фурни
— Виль бухальцем на сторону! [44]
— Торни к ноге дюже! [45]
— Широким кверху: положь на плечо могучё!
— Сними с могуча плеча!
— Повернись боком!
— Открой пальцем корытцо!
— Ударь по лопатице!
— Взводи кочетки!
— Щелкни вдруг!
43
Положи ладонь (руку) на приклад.
44
Вильни (повороти) пищалью в сторону.
45
Жми к ноге крепче.
— Пяться назад!
— Виль вперед!
Эхо гулко повторяло команду Гаврилки, замирая в оврагах Парень бегал вокруг смолян, волновался, поправлял их, толкая под локти, ворчал, озабоченно посматривал в сторону Земского двора. Там его дожидались другие: балахнинские бобыли.
А завтра подойдут чуваши из Чебоксар. Народ валом валит в Нижний со всех сел и починков. В глухих лесах тоже зашевелились. Не так давно осаждавшая Нижний, по наущению самозванца, мордва известила, что и она пристает к ополчению. Мордовские старосты просили прощенья, каялись в своей ошибке. «Тогда лишь мы будем сыты, — говорили они, — коль будем с вами заодно».
В то время, когда Гаврилка, рассердившись на непонятливость одного из своих ратников, стал кричать: «Башка белужья! Сбитень!», из Земской избы вышел Минин. Высокий, в коротком бараньем кафтане, в сапогах из бычьей кожи.
— Буде! Устали, поди? — приветливо крикнул он. — Такое дело, братцы! Все препояшемся на брань! По засекам, по дорогам и стежкам — охрану держите крепкую. А буде у застав воинские люди объявятся, бейте тревогу, подымайте посад! На вас надежда! А теперь подите в избу! Возьмите хлеба с собой на засеки. Ортемьев, снаряди их!..
Перегоняя один другого, побежали смоляне в Земскую избу. К костру подошел стрелецкий десятник.
— Кузьма Минич! Воевода не пускает нас обучать земских людей.
— Многое гибнет в борьбе родоначалия и честолюбием разрушается… Бей вторично князю челом: Минин просит отпустить стрельцов!..
Стрелецкий десятник подался назад, пораженный властным, суровым голосом Кузьмы.
Минин сел на бревно у костра, а стрелец побежал в кремль. Вчера только нижегородские городовые дворяне и купцы слезно клялись перед крестом и евангелием идти со всем народом заодно, сегодня некоторые уже начали колебаться, замкнулись в своих теремах и в Земскую избу не показываются. И кто же первый? Сам нижегородский воевода. Вчера богу молился якобы о спасении Москвы, сегодня не пускает стрельцов помогать ополчению, преградил дорогу в город крестьянам-беглецам
Пожарский тоже не едет. Были у него нижегородские ходоки Мосеев и Пахомов, приговор народа передали, а он отказывается. Звенигородский и Иван Биркин радуются этому. Надеются, что их изберут.
Ночь уходит, бледнеют края небосвода. В предрассветной тишине — скрип полозьев и крики возниц… Минин поднялся, вглядываясь в темноту. Прислушался. По съезду двигалась толпа. Раздавался женский плач, причитания юродивого. Везли колокол, снятый в Печерах с согласия архимандрита Феодосия, колокол уже треснутый, негодный для службы.
— Гляди! Гляди! — подскочил к Минину с кулаком неизвестный чернец. — Так-то ты спасаешь веру?!
— Чего ради непорочное ввергаешь в бесчестие! — вопила кликуша. — Горе нам! Горе!
— О грехе помысли, Косма! — подняв сучковатую клюку, кричал полуобнаженный юродивый. — Господь бог разгневается на нас!..
Минин оттолкнул его, поспешив к коням, которые выбивались из сил, таща колокол в санях по окаменелой от холода глине.
— Ну-ка, православные, сюда!.. — Кузьма уперся обеими руками в колокол.
Несколько парней подошли к саням, навалились сообща на колокол.
— Ой, Косма, Косма!.. Не к добру твоя прыткость! — вздыхал около Минина седой старик, помогавший сталкивать сани. — Не того мы ждали, не того…
— Дядя Исай, и ты? Чего боишься?! — сказал Минин. — Не первые мы. Вспомни царя Василия, Иоанна, Бориса!.. И они снимали колокола. Цари не видели в том зла. Держись своего! Не сворачивай!..
— Своего?! — горько усмехнулся старик, — У кого ныне «свое»? Отнимаете свое-то… О владычица, прогневалась ты на нас!.. Дождались…
Причитывая, старик с силой упирался, как и другие, в колокол. Бронза [46] жгла стужей. Коленки бились о санную раму. Ноги цеплялись за обледенелые камни и бугры. Было тяжело, а он шел, напирал на колокол, как и другие.
— Не слушай слабых! Разум делай хозяином своим, — сказал Минин.
Старик умолк, ошеломленный властными речами Минина. Мог ли кто думать, что Минин будет таким?!
Колокол подвезли к литейным ямам близ Благовещенской слободы на набережной. В земляных стенах ям, вырытых по приказу Минина, на прошлой неделе было выложено из камня пятнадцать печей, прочных, связанных железом, снаружи и внутри. Они были тщательно вымазаны салом. Печи плотно прикрывались поднимавшимися и опускавшимися железными дверцами.
46
В те годы колокола большей частью отливались из бронзы.
На дне ям громоздились кучи мели, куски ранее привезенных битых в пожар колоколов.
Рожком, висевшим на груди, созвал Минин своих помощников, вологодских литцов и котельников. Приволокли бревна, доски и толстые мочальные канаты. Спустили блоки с четырех громадных столбов, связанных между собой бревенчатыми перекладинами. Дружно принялись сваливать колокол в яму. Минин влез на высокий бревенчатый помост, следя за работой. Большого труда стоило народу столкнуть колокол в яму и разбить его. Дробильщики были дюжие ребята, несмотря на холод работавшие без шапок в одних рубашках.