Кузьма Минин
Шрифт:
Минин велел разогнать плетью кликуш и юродивых. Собрали всех кузнецов.
Начался совет в пушкарской избе. Пришли и мастера устюжского литья, прославившиеся своими колоколами и крепостными орудиями. Дюжие ребята с подстриженными затылками, с закопченными веселыми лицами и черными от работы руками. Минин усадил их на самое почетное место, под образами. Устюжские литцы и котельники начали высмеивать обычай воевод брать с собой в поход пушки из попутных крепостей. «Можно ли, — говорили они, — ходящему полку возить с собой крепостную пушку, да еще на посошных (обывательских) подводах?!» Не лучше ли отливать «легкий наряд» и брать
Минин внимательно выслушал устюжан:
— Три десятка верст и более должны мы ходить в день, сказал он. — Добрый совет дороже денег. Кто не посмеется вместе с братьями-устюжанами над древним обычаем государева войска побираться огнем у мимостояших крепостей?! Сам я испытал то… Поход наш будет велик, скор и многотруден. Крепостей в дороге у нас малое число — и те давно обобраны. Легкость «наряда» — половина успеха. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает. Наши полки должны быть подобны соколиной стае, сшибать врага на ходу…
Бывшие в избе стрелецкие военачальники одобрительно поддакнули Минину, только один из них, Ивашко Лаврентьев, сказал:
— Не худо бы оное решить с нашим воеводою…
Минин возразил хмуро:
— По-твоему, хоть воевода и не стоит лыка, а ставь его за велико! Знай! Не быть ни Василию Андреевичу, ни Андрею Семеновичу нашими воеводами. Надо бить челом князю Пожарскому… Вельможа он хотя и худородный, но прямой. Он не ищет у панов зашиты от своих же людей… Твой воевода задерживает беглых холопов и мужиков. Он — слуга королевича, ибо присягнул ему, а Пожарский не присягал ни ему и ни его отцу-королю. Он и будет нашим воеводой. Земское наше дело разошлось с воеводой. Разве ты того не знаешь?!
Кузнец Митька Лебедь стукнул кулаком по столу:
— Да чего говорить-то?! Крест целовали Кузьму слушать?!
— Целовали.
— Стало быть, воеводой будет Пожарский…
Все молча с ним согласились: какие теперь разговоры? Балахнинский бобыль Степанко Данилов, очнувшись от своих мыслей, разгорячился:
— Бегут мужики — опустошили, объярмили их воеводы да дворяне… Самим им жрать нечего… Чего же им держаться за нас?! Бредут крестьяне из вотчин от бедности. Кормиться немочно…
Минин усмехнулся, пожав плечами:
— Смешные люди! Голодный раб может ли прельщать разумного властителя?
Затем он поднялся. Сердито посмотрел на стрелецкого военачальника Ивашку Лаврентьева, ратовавшего за князя Звенигородского, и, отвернувшись от него, сказал:
— О литье будем судить у меня в Земской избе. Не все должны знать наши мысли… Ель — не сосна: шумит не спроста. Неприятель всегда и везде с нами: на носу, на плечах, на пятках — везде он!.. Ямы оберегайте пуще своего глаза, стражу с пищалью поставьте.
Низко всем поклонившись, в сопровождении вологодских и устюжских мастеров Минин пошел по прибрежной Козьмодемьянской улице.
Вечером при свете факелов и раскаленных печей началась работа. Люди дружно поднимали куски бронзы, клали на весы, а потом скатывали их и сваливали в огонь. Печи плотно закрывали, замазывали глиной и раздували в них сильнейшее
— Три дня держи огонь! — командовал Минин. — Пускай бронза и медь станут начисто жидкими… Эй, ребята, карауль меха!..
Швед весело кивал головой, улавливая по догадке смысл слов Кузьмы.
Литцы и котельники, просунув через отверстия в дверцах длинные железные прутья, ворочали куски металла в печи. В ямах стало так жарко, что литцы поснимали с себя рубашки, работали по пояс голыми. Раскаленные железные прутья они выхватывали из печи и совали в землю.
Треск огня, шипенье металла, крики рабочих оживили скованное осенней тишиной Поволжье. Вокруг литейных ям расползся едкий запах гари.
Минин любовался ловкою работою устюжан и вологжан, бросая изредка озабоченные взгляды на каменные желоба, пристроенные к печам, по которым через три дня потечет расплавленная масса. Минин еще и еще раз осмотрел формы, приготовленные из трех слоев глины и проволоки. После длительного обжигания они стали твердокаменными, способными выдержать любое литье. Устюжскому старшине-мастеру показалось и этого мало: он велел формы пушек сковать еще железными обручами; опять начали обмазывать их смесью из сала и воска, примешивая для твердости толченого угля. Кузьма внимательно следил за работой пушечных мастеров, то и дело обращаясь с улыбкой к кузнецу, пленному шведу: «Гляди, гляди, что делают!» Тот растерянно улыбался, не понимая восклицаний Кузьмы.
Старший устюжанин весело подмигнул:
— Они знают!.. Щелкали их новгородцы нашим-то нарядом… Немец немой, а тоже знает, где у него чешется. Как и мы.
Кузнец Митька Лебедь с насмешливой улыбкой добавил.
— Били их мало… Опять, слышь, полезли к нам?!
Минин сразу стал серьезным.
— Королевича своего суют нам шведы в цари, — сказал он тихо.
— Ишь ты!
— Завистника сколь ни бей, все одно будет лезть.
Швед смущенно улыбался.
Блоки не переставали скрипеть, на весы вталкивали все новые и новые куски бронзы и меди…
Над литейными ямами повисло густое красное зарево, пугавшее обывателей…
Кузьма Минин кликнул смоленских стрелков. Явились Осип и Олешка с товарищами.
— Зрите в оба! Никого не пускайте через свое кольцо…
Едва передвигая ноги от усталости, он стал взбираться в гору, к себе домой.
X
Зима наступила прежде времени. В конце октября поднялась снежная буря.
Намело целые горы снега. Утонули в них кустарники, изгороди, надворные постройки.
Теперь улеглось. Тучи рассеялись.
Блеснуло солнце.
В теплом мухояровом охабне, сгорбившись и прихрамывая, с посохом в руке, Пожарский вышел за околицу. Идти по сугробам больному, с простреленной ногой, трудно, но и дома сидеть невмоготу.
Снежная белизна залепила глаза.
Пожарский, устало улыбнувшись, снял шапку, провел ладонью по своей курчавой голове. Сел на ствол ели, поваленной бурею, и задумался. Во время болезни многое в самом себе осудил он. Что честь княжеская? Что гордыня вельмож?! От царей и то, кроме шапки Мономаха, ничего не осталось. Да и та… убереглась ли от рук панов? Кто ныне истинно богат? Тот, кто не желает ничего. Кто знатен? Тот, кто не щадит жизни ради государства… Кто самый несчастный? Тот, кто отвергнут родиной. Можно ли назвать счастливыми Федьку Андронова и Салтыкова?