Кузьма Минин
Шрифт:
— Достохвальный милостивец наш, отец родной, добрый боярин Митрий Михайлыч! — вдруг раздался голос за спиной Пожарского.
Оглянулся.
На коленях, в снегу, старик Елизарьев и жена его Аксинья.
— Вы чего? Вставайте! — поморщился Пожарский.
— Сынок-то помер… Утеснения в животе не стерпел… Маслица бы теперя нам… Икону нечем озарить…
Пожарский с грустью покачал головой.
— Поп Иван, бог с ним, истинной вере изменил… Сами уж похороним… Беглый инок отпоет, положа упование…
— Поп Иван?!
— Точно, батюшка! За королевича перед господним престолом позавчера молился!
Мужик плюнул, плюнула и женщина.
Пожарский,
— Обождите… — промолвил тихо.
В горнице он поспешно вылил из лампад все последнее масло в маленький глиняный кувшин и отдал его женщине. Божница погрузилась во мрак. Кланяясь и славословя князя, мужик и женщина вышли из дому.
Опять заныла рана в ноге. Пожарский снял охабень и прилег на постель. Печальными глазами стал вглядываться в широкую голомань [47] своего боевого меча на стене.
47
Нижняя часть меча.
Не этим ли мечом разил он врагов под Зарайском, не желая присягать тушинскому вору? Не этот ли меч был свидетелем того, с каким презрением он отверг предложение Ляпунова перейти к тушинскому вору? «В вас сокрыт не общий земский интерес, а токмо личные своекорыстные и честолюбивые замыслы», — сказал князь Ляпунову. Зарайск не изменил… Но… бояре сделали свое.
Вздрагивая и поминутно открывая глаза, Пожарский задремал.
Старушка-мать перекрестила его, приговаривая:
— Недужный ты, сынок… Куда уж тебе бродить! Ложи-кась, а я тебя святой водицей покроплю.
Туманное серое утро. По берегу Волги тянутся три крытых кожею возка. Их сопровождают несколько вооруженных всадников. Одеты неказисто, пестро. То и дело останавливаются, ожидая возок, а сами тем временем зорко оглядывают окрестности. Наказ дан — беречь возки пуще своей жизни. Везде рыскают ляхи.
В возках нижегородские послы: безместный дворянин Ждан Петрович Болтин, игумен Печерского монастыря Феодосий и «изо всех чинов всякие лучшие люди».
Думушка у всех тяжелая. Не легко быть зачинщиками такого опасного дела. Сила противника велика. А вдруг нагрянет он в Нижний, посадит на кол Минина и всех его друзей как бунтовщиков!.. Посольство ведь тоже снарядил он, Кузьма. Болтина — человека доброго и умного — выбрали послом по его же совету. Феодосия уговорил ехать в Мугреево тоже Минин.
Воеводы и многие дворяне вознегодовали на Феодосия, обзывают его всяко, чуть ли не богоотступником. Легко ли им, воеводам, видеть такой «позор»?! В одном возке и дворянин, и игумен, и посадские тяглецы, тут же боярские холопы и беглые крестьяне!
Сумбур большой царил в последние дни в Нижнем. Ненадежные люди подняли головы, вступили в борьбу с Кузьмой. Пока трудно сказать, чем кончится эта борьба. Главное, надо как можно скорее уговорить Пожарского. Ополчение без воеводы — то же, что стадо без пастуха. Но захочет ли он наживать себе врагов среди воевод и дворян, пойдет ли заодно с простыми людьми и согласится ли подвергать свою жизнь опасностям будущей страшной войны? Князья и бояре привыкли получать власть и грамоты из рук царей, а тут ему власть вручают мелкие люди, а главный из них — говядарь, простой посадский человек. Не сочтет ли князь оскорбительным для себя получить власть от «подлых людей»? Да и больной он, израненный. Может быть, и посольство-то зря к нему нарядили?!
Игумен
Посадские, холопы и крестьяне беспокойно вздыхали: «А ну-ка, и этот такой же, как и другие! Вот вчера один мужик не стерпел, прямо в глаза сказал своему барину: «Мы-де и в аду будем вам служить, вы будете в котле кипеть, а мы дрова подкладывать». Но нет! Князь Пожарский не таков. Недаром на него бояре жаловались Лжедимитрию, что «он с мужиками слаб».
В суздальской вотчине, в Мугрееве, случилось удивительное событие: князь послал людей на село за попом Иваном, чтобы они привели его, хотел допросить, как смеет он поминать на молитве в церкви польского королевича, а поп сбежал неизвестно куда. Конные и пешие гонцы по приказу хозяина искали попа всюду, а он словно в землю зарылся. Когда гонцы, рассказав об этом Пожарскому, уходили из его дома, им бросились в глаза спускавшиеся с нагорья три возка, а вокруг них вооруженные всадники. Что за люди? Уж не польские ли паны? Известно, что разъезжают они по Русской земле, как у себя дома. Уж не казаки ли вора Заруцкого? Не побежать ли да не поднять ли село? Нет! Лучше дождаться!
Кони остановились у ворот. Приезжие начали выходить из возков. Мужики опустились на колени, но, услышав над собой голоса: «Вставайте, добрые люди! Указывайте, где Пожарский», приободрились.
Наумку Григорьева, ландиховского парня, дернул за рукав полушубка какой-то рыжебородый дядя в лаптях, вылезший из одного возка, и тихо, на ухо, спросил: «Что князюшко-то? Приветлив ли, не лют?» Наумка весело подмигнул:
— Увидишь — отец родной.
— То-то! Сам знаешь: кинь в собаку палицей — в злого барина попадешь… Паутина! — и вздохнул.
Нижегородские гости справились о здоровье князя и пошли к дому Пожарского. У всех была одна мысль: «Согласится ли?» Отправляя послов, Кузьма наказывал: «Не отступайте! Тверже Пожарского нам воеводы не найти!»
Впереди всех пошел Олешка. Старичок, тяглец Благовещенского монастыря Онисим, догнал его, дернул: «Чего все вперед лезешь!» Игумен Феодосий недовольно покосился на Олешку. «Дерзкий, мол, холоп!» Онисим прошептал парню на ухо: «Попам перёд надлежит, дворянам — середина, посадским — низина а нам — зад». Но пока старик увещевал парня, двое мужиков нижегородских — черный курчавый великан Онуфрий Постник и Андрей Лукин, а с ними Гаврилка — пошли впереди игумена Феодосия и дворянина Ждана Болтина. Старичок тяглец хотел было остановить и их, а Олешка помешал ему, сказав с великим злом: «Мотри, додергаешься!»
— Сынок! Митенька! — склонилась над постелью сына мать Пожарского. Он открыл глаза, потянулся.
— Ты все около меня?! Бедная!.. Иди отдохни.
— Да нет, сынок! Народ на дворе какой-то из Нижнего…
Не разбойники ли уж?.. Называют себя послами. Не поймешь, что говорят… и кто такие… будто и поп с ними…
— Наш?! Привел разбойников!
— Да нет… Чужой какой-то… Из Нижнего.
Пожарский быстро поднялся. Надел охабень, шапку и, опираясь на посох, вышел во двор. На крыльце всей грудью вдохнул в себя крепкий, пахнущий соснами воздух. С любопытством осмотрел кучку неизвестных ему людей.