Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
— Заходите, пожалуйста, Сергей Петрович.
Последний из них оставил дверь полуоткрытой, точно приглашая Бекетова войти, — видно, Сталин обмолвился о Бекетове, может быть даже сказал, что ждет его.
— Заходи, заходи, Сережа… — произнес Сталин, идя Бекетову навстречу, — собственно, Сергей Петрович уже вошел, и в словах этих не было необходимости, но Сталину нужно было их произнести — в словах была мера радушия. — Вот листал сейчас «Витязя»… Чаю хочешь, Сережа? Дайте нам чаю! В свое время я читал оттиски этой книги и обратил внимание… на эту строфу… Они же пронумерованы, эти строфы. Сейчас скажу точно… Вижу: не то! — Он поднес книгу к свету, наморщил нос, выражая крайнюю степень брезгливости. — Не по-русски!
Он прочел, захлопнул книгу, небрежно опустил ее на стол:
— Ну как, Сережа, а?
— Тут необходимо слово поэта… — сказал Сергей Петрович, помедлив, чувствуя, сколь пристален обращенный на него взгляд. — Поэт бы оценил!
Сталин хмыкнул.
— Значит, поэт бы оценил? — переспросил он не без иронии — ему особенно не понравилось бекетовское «оценил». — Ну, бог с тобой, хитрый Бекетов! Хитрый… — Он подошел к столу и отодвинул книгу на середину, давая понять, что она его уже не интересует. — Послушай, Сережа, а как себя чувствует этот человек, за которого ты просил тот раз, а?.. Ну, этот… Сорокин или Воронин, а?.. — Ему надо было переключить разговор со стихов на что-то такое, где бы они были в большем согласии, — надо было сохранить контакт для разговора, ради которого он пригласил сегодня Бекетова. Он полагал, что этому будет способствовать диалог о стихах, но ошибся.
— По-моему, он работает, и хорошо работает, — сказал Бекетов.
— Да, он хороший работник и хороший человек, — произнес Сталин; похвала эта, если учитывать, что он обратился к ней без крайней надобности, могла показаться чрезмерной. И Бекетов подумал, наверно не впервые: если между гневом и великодушием нет даже и одного шага, то причины для гнева не могут быть серьезны. А если они не серьезны, то каково человеку, который стал жертвой гнева, каковы его земное существование, его судьба, наконец? — Вот военные говорят, что необходим удар на Киев, — указал Сталин взглядом на карту, лежащую на столе, — он все еще считал, что диалог «о Сорокине или Воронине», к которому он обратился из откровенно тактических целей, еще не создал того контакта с Бекетовым, который бы позволил ему перейти к главной проблеме сегодняшней встречи, и пошел по третьему кругу: военные дела должны были дать ему эту уверенность, он охотно обращался к ним и чувствовал себя здесь крепко. — Главное — преодолеть Днепровский рубеж. Если удастся, к весне мы выйдем к границе…
— Великое дело выйти к границе… товарищ Сталин, — произнес Бекетов; это «товарищ Сталин», как понимал Сергей Петрович, здесь было не очень уместно, но что делать, если он все еще не решил, как называть своего собеседника. — Это даст такие силы, каких нет и сегодня…
— Тут есть один вопрос, Сережа… — произнес Сталин, приглашая Бекетова пересесть поближе к настольной лампе, — оказывается, «товарищ Сталин» его не покоробило, оно его воодушевило. К тому же, как он точно рассчитал, от разговора о выходе войск на старую границу к тому, о чем он хотел говорить сегодня с Бекетовым, было рукой подать — мост следовало наводить теперь же, и он не преминул этим воспользоваться. — Не исключено, что в конце года я встречусь с Рузвельтом и Черчиллем: надо договориться о самой сути, понимаешь, о самой сути. Как ты полагаешь, о чем могла бы идти речь?
Он и прежде умел сказать несколько слов и выразить ими существенное. Итак, о чем могла бы идти речь? Надо сказать так, как сказал он: коротко.
— Тут много проблем… — произнес Бекетов, как бы размышляя вслух.
— Много мне не надо.
— Если не много, то три, — заметил Бекетов.
— Три — это хорошо, — тут же отозвался Сталин. — Первая? — Он положил на стол руку у самой настольной лампы. Свет был ярким, и была хорошо видна тыльная сторона ладони, поросшая крупными черными волосами. — Первая? —
— Все зависит от окончания войны, все проблемы. Немцы еще в Новороссийске… Первая: что надо сделать, чтобы добить немца…
— Да, да, — это первая, — подтвердил он — конечно же он понимал не хуже Бекетова, как важна эта задача, но хотел услышать это от Бекетова. — Вторая?..
— Границы… — сказал Бекетов. — Конечно, никакая граница не может быть сегодня щитом, но это важно… Граница — щит.
— Да, граница — щит, — подхватил Сталин — все емкое было ему по душе. — Третья? — он старательно загнул средний палец — при трех загнутых пальцах ему трудно было удержать остальные два, — оставаясь полусогнутыми, они вздрагивали, рука была не такой крепкой, как казалось.
— Судьба Германии, Европы, мира, — сказал Бекетов, — заодно и судьба Британской империи и будущее колониального мира.
— Значит, три?.. Так. Очень интересно.
Казалось, разговор только начался и ничего такого, что Сталин не знал, Бекетов пока еще не сказал, тем не менее собеседник Сергея Петровича произнес воодушевленно: «Очень интересно!» Можно было подумать, что слова эти соотносились не столько с тем, что было сказано, сколько с тем, что будет сказано. Сталин должен был подойти к этому постепенно. У него была способность анализа логического. Если бы он играл в шахматы, он был бы силен в позиционной борьбе. У него был план, и он умел, как говорят шахматисты, накапливать преимущества. Не будучи трибуном, он в открытом споре силой логики мог одолеть оппонента опытного. Было безнадежно сломить его, единоборствуя с логикой его доводов. Много легче давалась победа над ним с помощью средств, которые его недоброжелатели звали «средствами эмоциональными»: он мог отдать себя во власть неприязни, истинные причины которой не всегда были известны даже ему, подобострастия. Даже интересно, как столь примитивные средства могли действовать на него. Нечто вульгарное способно было сбить мысль и опыт, место которых, казалось, в природе всесильно. Чтобы усвоить нехитрые эти средства, не требовалось большого таланта. Бездарность единоборствует с опытом, больше того, над опытом берет верх, если есть особые условия. Наверно, эти условия были, при этом в самом человеке.
— А что будет для нас самым трудным, Сережа? — Сталину определенно нравилось произносить «Сережа» — казалось, оно возвращало к молодости, создавало иллюзию, что ничего с тех пор не изменилось, при этом и в отношениях с его сегодняшним собеседником.
— Наверное, разговор о границах, — сказал Бекетов не задумываясь.
— Значит, о границах?.. Так. — Он любил это «так» — оно как бы закрепляло в сознании мысль. — А что говорят об этом… там?
— Там говорят, что Сталин потребует новые границы в обмен на неоткрытие второго фронта.
Это его развеселило.
— Значит, взамен на неоткрытие второго фронта?.. Формула! — Он задумался. — Тут нам важно даже не мнение Черчилля, а мнение Рузвельта… Не так ли?
— Да, конечно, — согласился Бекетов. — Рузвельт будет возражать, тут у него особые причины, но он наиболее близок к тому, чтобы нас понять…
— Поймет он нас или не поймет? — произнес Сталин так, будто бы ему противодействовали не только Рузвельт с Черчиллем. — Тут мы будем стоять, как на Мамаевом кургане…
Бекетов подумал: это в его устах не шутка: «Как на Мамаевом кургане». Он сумеет дать бой и отстоять. Сумеет.
— Что еще? — спросил Сталин — беседа набрала известную энергию, и Сталин мог спросить более чем лаконично «что еще», и собеседнику это должно было быть понятно.
— Германия… Режим Германии, — сказал Бекетов. — Тут у нас сильные козыри, и нам надо их пустить в ход, — добавил он даже чуть-чуть агрессивно. — Нужны гарантии, надежные, чтобы ее третий поход на Россию был исключен, да и не только на Россию…