Квадратный треугольник
Шрифт:
– С Федоренкой, что ли? – уточнил начальник.
– С ним, – утвердительно закивала плетёной головой рыжая дыня. – Он сегодня с утра к Вам норовил просочиться, дак у меня муха не проскочит, не то, что Федоренко.
Дежурный помощник начальника тюрьмы майор Федоренко доставлял Гапонову немало хлопот. Его доклады содержали исключительно негативную информацию: то какой-нибудь зэк вздёрнется на простыне, то уголовники политических подрежут, то кишечная инфекция начнёт, как у себя дома, гулять по тюремным этажам. Притом докладывал майор о таких происшествиях непременно со скрытым злорадством, а уличить и вывести его на
– Чего там у него опять? – спросил полковник раздражённо.
– Пустяки, – успокоила шефа бдительная секретарша, – заключённый Шульман из двести сороковой камеры ложку навострил и вены себе испортил – уже послали стены белить, а одеяло и постельное в прачечную снесли. Шульмана Иван Петрович помяли в сердцах – он какую-то бумагу на допросе никак не подписывал – дак теперь в больничку наладился всё время сигать, хотя и так загипсовали, где надо. Вечером – таблетки регулярно выдаются, горстями нажаривает. И чего им не сидится, как нормальным людям?
– Ты вот что, – сказал задумчиво Гапонов, – узнай в прокуратуре адрес Колесникова, а то, говорит, «машину к подъезду», а куда? – неизвестно. Позвони также в канцелярию Берии – они должны статиста направить на исполнение, а непонятно, или сам явится, или «Победу» прислать за ним, опять же, на какой адрес машину подать?
– Поняла, – сказала секретарша, подобострастно колыхаясь задом к выходу и преданно заглядывая в глаза начальнику.
16 марта 1953 года, после отбоя, когда тюремные коридоры заполнились до отказа гулкой тишиной, заключённый № 1132, укрывшись с головой тонким казённым одеялом, вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Необъяснимая тревога овладела им. Он поднял голову и сразу увидел, что через стеклянное очко железной двери его кто-то бесцеремонно рассматривает. Заключённый отвернулся, скукожился калачиком и, вжавшись в тощую подушку, снова залез под серую байку. В этот момент снаружи оглушительно загремели ключи, и дверь с грохотом распахнулась.
– С вещами на выход, – не переступая порог, скомандовал надзиратель с грязно-жёлтыми сержантскими лычками на красных погонах.
А всех вещей у номерного сидельца – роба зэковская да мешочек с остатками тёткиного гостинца.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, будь со мной и помоги мне», – прошептал чуть слышно 1132-й, натягивая поверх нательной белой рубахи полосатый лепень и не находя от волнения рукавов.
В коридоре его ждали два дюжих контролёра.
– Лицом к стене, руки назад, – приказал сержант. 1132-й почувствовал, как холодом обожгли запястья наручники, после чего раздался характерный щелчок – впервые применив удобные стальные браслеты в 1950-м году, уголовно-исполнительная система навсегда оставила их в своём обиходе.
Контролёры с двух сторон подхватили смертника под руки – так, что голова склонилась аж до самого пола, и повели – да нет, не повели, а, скорее, поволокли мимо обшарпанных зелёных стен и бесконечного множества дверей одиночных камер, покрашенных в чёрный цвет.
Бух! Бух! Бух! – рвали кованые сапоги ночную тишину.
Шарк, шарк, шарк – еле поспевали за ними стоптанные ботинки.
Весь этаж мгновенно затаил дыхание.
Заключённые, встав на колени, приникли к прорезям кормушек, пытаясь на слух определить,
Сержант бухал впереди и, позванивая, словно колокольчиками, связкой ключей, открывал и закрывал многочисленные решётки, которые при этом издавали зловещий скрип. Вот каменные ступеньки поспешили куда-то вниз, повернули направо, затем – влево, контролёры протащили обессиленное тело 1132-го по недлинному коридору, пока не упёрлись в мощную дверь, сработанную из лиственницы лет сто тому назад. А может, и не сто, может быть, пользовался ею ещё Малюта Скуратов?
Побелевшими губами шептал и шептал 1132-й слова заученной молитвы. Ватные ноги отказывались служить ему по прямому назначению, чудовищный страх проник в каждую клеточку измученного тела и выдавил оттуда ледяные капельки липкого пота.
– Чего там бубнишь? – сказал, оглянувшись на 1132-го, сержант и потянул на себя выкованное причудливым образом старинное отполированное кольцо.
Конвоиры ослабили хватку, что позволило зэку распрямить спину и с поднятой головой встретить грядущую неизбежность. Электрическая лампочка, висевшая под потолком на голом патроне с отражателем из автомобильной фары вместо абажура, сначала ослепила заключённого – в тюремных помещениях свет полагался тусклый и невыразительный – такой свет тоже служил наказанием, поскольку давил на психику и угнетал не хуже следователя.
Привыкнув к яркости, 1132-й увидел сводчатый прокуренный потолок, тёмно-зелёные стены без окон, в центре комнаты – видавший виды тёмно-коричневый письменный стол под выцветшим от времени зелёным сукном с многочисленными чернильными пятнами. За столом сидели на квадратных деревянных стульях четверо мужчин; слева от стола – неплотно прикрытая массивная дверь. Через щель проникал такой же яркий свет, и показалось, что за дверью журчит вода.
В одном из сидящих 1132-й узнал полковника Гапонова, в другом – тюремного врача Константина Борисовича, третий, сидящий по правую руку от начальника тюрьмы, был одет в прокурорский мундир, а четвёртого, с капитанскими погонами внутренних войск, 1132-й так и не определил.
– Ваша фамилия, имя, отчество, – ровным голосом спросил прокурор, уткнувшись носом в лежавший перед ним ворох бумаг.
Пока 1132-й сбивчиво рассказывал о себе, прокурор делал в бумагах какие-то пометки, не забывая при этом задавать наводящие вопросы:
– Год и месяц рождения? По какой статье осуждены? Кто ваши родители? Семейное положение?
Тут случилась небольшая заминка, после которой заключённый ответил, заикаясь:
– Раз… разведён… дённый.
Как зверь чувствует свой конец, так и человек перед казнью испытывает неизбывную тоску, им овладевает жуткий страх, парализующий волю, мысли путаются, а реальность кажется ему кошмарным сном.
– Здесь вот и здесь расписаться надо, – не меняя интонации, предложил прокурор и добавил, обращаясь к конвоирам, – освободите ему руки.
«Помиловали, – накрыла приговорённого шальная догадка, – иначе зачем весь этот балаган?»
Суетясь и щурясь близоруко («Помиловали! Помиловали!»), 1132-й дрожащими руками принял от прокурора вечное перо и стал, не читая (без очков всё равно ничего не понять), торопливо ставить свою подпись в тех местах, на которые указывал прокурорский палец.