Квантовая теория любви
Шрифт:
Порой эшелон дни напролет стоял где-то на запасных путях, и тогда начинало казаться, что нас решили уморить голодом. Но дверь внезапно откатывалась, часовой швырял нам несколько буханок черного хлеба, «параша» опорожнялась, покойники выносились наружу, и поезд вновь трогался с места. Пару раз нас высаживали и запирали где-нибудь в пустом складе, и приходилось долгие часы ждать, пока чиновники-тугодумы не измыслят, что с нами делать дальше.
Так прошел месяц, и мы, судя по всему, давно катили по Транссибирской магистрали.
На дворе стоял уже ноябрь, когда в очередной раз заскрежетали тормоза. Послышались крики, дверь отъехала в сторону, в вагон ворвался ледяной воздух и яркий свет. Нам было приказано выходить.
— Прибыли на место? Где мы? — послышались вопросы.
Я
На здании станции было написано: «Сретенск».
Название ничего мне не говорило. Только мы точно были где-то в Сибири.
Через несколько дней выяснилось, что мы в Читинской губернии, в треугольнике, одну сторону которого образует Северо-Восточная Монголия, а вторую — Китай.
До Москвы было семь тысяч километров.
Между мной и Лоттой пролегло чуть не полмира.
В Сретенске когда-то проводились летние армейские учения. В мирное время здесь размещалось несколько сотен солдат. А австро-венгерских военнопленных нагнали тысяч десять. Лагерь состоял из двух частей: в самом городе казармы, а на противоположном берегу реки Шилки ряд деревянных и кирпичных зданий. Туда-то я и угодил. Самое страшное, что все эти строения, судя по заброшенности, стояли нежилые несколько лет. Пыль покрывала пол толстым слоем, кухонная утварь была кое-какая, за водой приходилось с ведрами и ломом спускаться к замерзшей реке по обледеневшей тропинке, туалет, как и в эшелоне, заменяла «параша». К нашему прибытию ничего не было готово, даже часовые толком не знали своих маршрутов.
Двухъярусные деревянные нары тянулись вдоль стен. Где спали, там и ели. Мы с Кирали почивали на первом этаже. Теснота была страшная, лежать приходилось на боку. В первый вечер ужасно хотелось пить, а воды не было. И тут кого-то осенило: ведь можно наломать сосулек. Вскоре все сидели с подобием длинных леденцов во рту, смеялись и пели песни.
Правда, на следующий день веселья поубавилось. Хотя работать особо не заставляли. Надо только было натаскать воды и наколоть дров. А так, хочешь вшей дави, хочешь сиди кури. Запах гречневой каши смешивался с табачным дымом, духом влажной одежды и зловонием немытых тел. Но стоило мне как-то открыть окно, как ледяной сибирский ветер ворвался в барак и туманом осел на постелях, моментально намочив одеяла. Больше окно не разрешали открывать, так что всю зиму приходилось вариться в собственном соку.
Я-то думал, в лагере наконец удастся помыться. Но коротышка-банщик по фамилии Шпанский пускал только за мзду. У кого водились деньжата, могли совершать омовение чуть не каждый день, только таких было немного, унтер-офицеры в основном. Когда становилось невмоготу, я обтирался влажной тряпкой.
Россия всегда жила по неписаному закону: не подмажешь — не поедешь. И в лагере было то же самое. За деньги у часовых можно было купить даже масло и сахар. Что до меня, то половина моего еженедельного денежного довольствия исчезала в кармане почтальона, дабы добросовестно выполнял свои обязанности, но и подкуп не гарантировал, что письмо дойдет до адресата. К тому же из-под моего пера выходило куда больше писем, чем было разрешено. Хоть на бумаге я мог пообщаться с близкими. Каждый месяц я отправлял одно письмо, а все остальные бережно сохранял — вдруг выпадет возможность отослать. Почта вообще работала отвратительно, да тут еще цензура. Посылки до нас доходили вскрытые, ополовиненные. За все свое пребывание в Сретенске я получил только одно письмо — от родителей. Они писали, что под русскими жизнь была совсем не сахар, старых евреев, не бежавших с отступавшей армией, считали шпионами и относились соответственно. Польские крестьяне заняли дома беженцев и отказываются освободить их, даже когда Австрия отвоевала Галицию обратно и вернулись настоящие хозяева; никакой суд им не указ. Вчерашние мирные соседи разругались в пух и прах. В особняке Штейнбергов квартировали русские офицеры и в мае, перед самым отступлением, сожгли дом. Штейнберги вернулись, а большая часть их богатств — в руинах. Сейчас они все живут на своей фабрике, и папа Штейнберг пытается возродить дело. Обстановка очень неспокойная, приходится
Время еле ползло, день неторопливо сменял ночь, и меня все чаще охватывала тоска. Начинало казаться, что я уже никогда не увижу Лотту. В Уланове-то опять австрийцы… а я здесь. Одолевали воспоминания. Вот мы с Лоттой шагаем по берегу Сана… и говорим, говорим и не можем остановиться… Начинала трещать голова, и я хватался за ее письмо и вчитывался в каждое слово, стараясь вникнуть, что стоит за каждой буквой, пытаясь представить, как она сидит за столом, как ее локоны касаются бумаги, как перо летает в ее пальцах. Вместе с ней я упаковывал тюки и чемоданы и грузил их на повозку, вместе с ней месил грязь, смеялся, когда ее отец продавал шубы толпе, лежал рядом под теплой, мохнатой, сладко пахнущей медвежьей шкурой. Ее образ пронизывал все мои мечты.
Новое недомогание посетило меня — стало все больнее глотать. Кишки закрепило капитально. То и дело бросало в пот. Поутру никак не подняться. Когда по всему телу выступили красные точки, я понял: тиф. У первого — вечно ко мне липнут все болячки. Правда, я попал на настоящую больничную койку. Тем, кто заболел позже, повезло меньше.
Очнулся я в госпитале, куда меня доставили в совершенном бреду. Перед глазами плясала и вертелась Лотта, запрыгивала в меня, умирала вместе со мной, пожирала мои внутренности, нежно ласкалась. В луче света пациенты госпиталя подступали ко мне, и ложились на пол, и подпирали стены, не в силах дождаться, когда я умру. Смертная слабость охватывала меня, я горел в огне, трясся от холода, задыхался в дыму, уходил и возвращался и полз к двери, за которой выл ледяной сибирский ветер, а сзади меня жгли языки пламени, и в лагере стоял крик, и люди передавали по цепочке ведра с водой и пытались залить пожар. Но воды было мало, и здание сгорело дотла.
Меня поместили во временный лазарет из нескольких палат. Моя новая койка стояла у окна, за ним открывался вид на сопку, у подножия которой располагался лагерь. Какой-то человек волок вверх по склону санки, явно направляясь к деревянному сараю на полпути к вершине. Что лежало на санках, в замерзшее окно было видно плохо. Но когда человек с усилием вывалил груз у сарая, стало ясно: мертвое тело.
На следующий день трупов прибавилось. Выше по склону днем и ночью пылал костер. Тела свозили на санках целую неделю, если не больше. Потом у костра появились люди с лопатами. Мерзлая земля достаточно оттаяла, можно было выкопать большую яму. Мертвецов без какой-либо траурной церемонии побросали в братскую могилу.
Смерть была рядом со мной. Уже санитары обшарили мои карманы в рассуждении, чем бы поживиться, уже Кирали явился отдать мне последний поклон… Безумно смелый поступок, между прочим, — от тифозных больных все старались держаться подальше, а то сам заразишься. Я даже растрогался.
Впервые Кирали обратился ко мне по имени:
— Мориц, засранец хренов. Будь проклят тот поганый день, когда ты впервые попался мне на глаза. Говном ты жил, говном и помрешь. И бросят тебя в выгребную яму на холме за компанию со жмуриками-соотечественниками, и мне тебя будет совсем не жалко. Тосковать я по тебе уж точно не буду. Вот попрощаюсь сейчас — и был таков… Ты что-нибудь скажешь напоследок, подлюка, или не вякнув сойдешь в землю?
Меня пробрала дрожь, отозвавшаяся болью во всем теле. Говорить я не мог. Но у меня хватило сил поднять руку и показать Кирали палец.
Франц пришел в восторг.
— Ну ты даешь, Мориц! — заревел он.
Санитар засмеялся…
Фишель… вот оно опять… подай плевательницу… спасибо… не смотри… Прости меня. Подай-ка лучше ведро и тряпку. Я весь в поту… вытереться чем-нибудь… Да, Фишель, будь добр, позови Довида и Исаака. Хочу их видеть.