Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Впрочем, в данном случае дело не в индексе. Просто письмо где-то лежало без малого месяц.
За добрые слова о моих книжках — спасибо. И за критику тоже. Но все это касается старого. То, что Вы не сказали ни одного слова (ни доброго, ни осудительного) о моих последних рассказах («Хиросима» [591] и четыре из цикла «Дом у Египетского моста»), разумеется, не могло меня не огорчить. Особенно после тех ухабов, которые им пришлось преодолеть, прежде чем они увидели свет.
591
Рассказ «Рейс № 14–31–19», где говорится о том, как автор в
Огорчительно, признаюсь, и другое. «Седовласого мальчика» нет в однотомнике не по причине его, однотомника, «Детгизости», а по той же причине, по какой его нет ни в одном сборнике памяти К. И. Неужели Вам, Лидочка, неизвестно, что стоило мне убрать из этой мемории ОДИН АБЗАЦ — и статья была бы напечатана и в этом сборнике, и в других?! [592]
Сказать, что С. Я. знал немецкий и французский, — было бы неверно. Но объясняться мог. Помню, мы ехали с ним в трамвае, слегка навеселе, он хотел что-то сказать о ком-то, сидевшем рядом, и — зная, что я не владею английским, заговорил на таком немецком, который и мне был понятен.
592
Абзац с упоминанием имени Л. К.
Дорогой Алексей Иванович.
Первое ощущение, когда начинаешь читать Вашу прозу — и когда закрываешь книгу, — это что ты попал в надежные руки правды. Чем оно обусловлено? Я не знаю. То есть ответ прост: тем, что Вы изо всех сил стремитесь писать правду, доходить «до самой сути» — а это стремление писателя
Во всем мне хочется дойти До самой сути [593] —593
Начальные строки стихотворения Б. Пастернака.
оно всегда ощутимо. И еще, я думаю, тем, что пишете Вы, как очень сейчас немногие, на коренном, основном, русском языке. А этот основной язык, по природе своей, не зыбок, не двусмыслен, не уклончив, не лжив.Он дезинфекция против всего, он выражает правду.
Вот почему я думаю — и это есть моя главная мысль о Вас, — что Вы принадлежите к числу русских писателей-классиков, что Вы — классик. Я произношу это не как комплимент, не как похвалу к юбилею, а как свое давнее, выношенное, точноеубеждение.
А как хорошо и важно: «О милосердии» и «Хуже трусости».
Я вообще думаю, что Вы, быть может и бессознательно, многое писали для «Круга чтения» Льва Николаевича — и он непременно взял бы туда и «Честное слово», и «Двух лягушек», и «Труса», и «Камилла…». Это рассказы толстовские — по отборности слов, краткости, по необходимости и ясности мыслей. (В «Камилле…» мне не нравится только слово «обязательно» вместо чуть архаичного «непременно» (стр. 507, 4 абз. сверху). «Рейс» не для «Круга чтения» — он сложен. И я, признаюсь, не совсем его поняла. Как будто дыхания у Вас не хватило на глубокий вздох, на глубину и полноту. И потом, отчего это: «Целуй бабушку»? А не «Поцелуй бабушку»?
Выход Ваших книг — большая радость; одну испытываю печаль: дошлили они до читателя? Кого из друзей ни спрошу — никто не видел. А ведь эти книги нужны, необходимы, и детям, и взрослым — так ясно я представляю себе моих живых и знакомых Тань, Маш, Варь, Петь с Вашими книжками в руках, вижу и взрослых
Кстати: письма идут уже? Получаете ли письма? Каковы отклики — споры — мнения.
_____________________
Пишу Вам из Переделкина. Сегодня приезжала Люшенька, привезла из реставрационной мастерской «Кита» Конашевича и портрет Пушкина, — дивный детский рисунок. Воскресенье! Теперь множество вопросов: где повесить? где взять болты? как поддерживать должную t°? Но радость на душе оттого, что вещи эти спасены и покапоживут у нас. Мемориальная доска, обгорелая, еще у художника (Шаховской — ее автор, взялся исправить). А Библиотека стоит таким же вороньим пугалом; прохожие врываются к нам: «как? когда? почему? почему же выее не строите! Ведь К. И. подарил ее детям, а выне досмотрели». Вот так.
Дорогая Лидочка!
Большое письмо Ваше получил; спасибо за доброе слово о моем «Египетском мосте». И за точные слова о «Хиросиме» [594] . Да, Вы правы, девочка более или менее удалась, а рассказ — нет. Когда его хвалят (а бывает и такое), я испытываю некоторое смущение и сомнение…
Мысль там такая: горе — всегда горе, независимо от масштабов, арифметики, статистики. И что-то еще есть там, перекликающееся с мыслью Достоевского о слезах ребенка. Вероятно, выражено все это очень туманно, а может быть, и сама мысль неверна. Тем более что в другом своем рассказе, «Земмель» (он не напечатан), я ополчаюсь на немецких детей, играющих на Alexanderplatz в футбол, пользуясь вместо мяча булочкой (Semmel), ополчаюсь на них и на их родителей, не испытавших голода, блокады и других ужасов войны.
594
См. примеч. 1 к письму 443 /В файле — примечание № 591 — прим. верст./.
Когда я несколько лет назад сказал своей японской переводчице, что хочу написать о Хиросиме, она взмолилась:
— Не надо. Не касайтесь этой темы.
А я все-таки коснулся.
Была там, в рассказе (как я теперь понимаю), и формальная задача, трудная, но заманчивая: попробовать — дать образ человека, ребенка, не прибегая к диалогу, т. е. к тому, что мне обычно помогает в работе. Из-за незнания языка девочка и автор разговаривают языком жестов. Рад, что хоть это удалось.
А то, что Вы похвалили рассказы «Египетского» цикла, — меня не только порадовало, но и окрылило. Вы ведь знаете, что значит для меня Ваше слово. А других откликов не было, да и не могло быть. В продажу книга не поступила, а в библиотеку — кто же пойдет брать «Избранное»? «Избранное» — значит, старье (а на самом деле тут из 40 названий — 26 новое).
Читательские отклики были на «Маленького офицера». Он печатался в «Новом мире». Писали и звонили…
Очень меня заинтриговало и порадовало, что Вы опять пишете о своем детстве. Да, трудно, но ведь и радостно. Дай Бог Вам удачи!
Дорогой Алексей Иванович. Вчера, в день К. И., получила Ваше письмо. Получила, вскрыла — а прочла только сегодня, сейчас. Почтальон принес его в очень драматический момент. Обычай за 9 лет сложился такой: я приезжаю на могилу ровно в 2. Там меня ждут друзья. Обе могилы уже в цветах. Я кладу свои цветы и одна стою внутри ограды. Потом говорю: «ровно… лет тому назад, в 2 ч. 10 м., скончался Корней Иванович». Тогда все идут — или едут — к нам в дом. Там ждет Люша, стол, выставка. Едим и пьем. Слушаем, читаем, смотрим.