Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Вчера, в 1 час дня за мною и Финой (Люша уехала на дачу за день все приготовлять) должна была заехать приятельница. На машине. И вдруг, в 12 часов, я заметила, что вся ул. Горького пуста, транспорта нет, радио гремит с телеграфа и никакая машина приехать не может. В 12 ч. 30 м. явилась Фина, подтвердив, что подъезда нет и даже прохода почти нет. Приятельница позвонила из автомата: ее не пускают дальше определенного — довольно далекого — места. В эту минуту почтальонша принесла Ваши письма: мне и Люше. Я вскрыла, глянула — но читать не могла. Я знала, что на могиле и в доме меня ждут десятки людей. А поспеть я не могу, потому
Оказалось: демонстрация по случаю 60-летия комсомола — и весь центр закрыт для машин и людей на неопределенное время.
Мы с Финой отправились в пеший путь на место встречи с приятельницей и машиной. Сели. Ехали часа 1 1/2 — 2.
На могилу я пришла одна. Я пошла сверху, от церкви, вниз, вниз, вниз; мимо могилы Пастернака; тропинка между двумя березами; ниже…. еще ниже… и на могиле К. И. увидела кого-то одного, черного человека, в потертом пальто, с развевающимися на ветру волосами.
Это оказался Володя. Он стоял один возле могилы и плакал.
Я — не заплакала. В детстве, в юности, в молодости была отчаянная плакса, а теперь вот разучилась.
Володя помог мне положить мои хризантемы на обе могилы. Вниз мы спустились вместе. Я не видела его (и не слышала) несколько месяцев.
_____________________
Ваше письмо о том, как т. Романов вручил Вам орден, я получила. Не ответила тогда потому, что наши письма пересеклись и я поджидала ответа на свое. Кажется, я никогда не была в Смольном; а иногда мне мерещится, будто бы была там в 19 г. по какому-то делу с К. И.
_____________________
Помните, как отвечала Т. Г. на вопрос: «Что надо дать с собою в путь человеку, чтобы он не мог вырасти негодяем?» Она говорила: 1) чувство чести, 2) воображение, 3) волю. «Все остальное — производное от этих трех основ», — говорила она. Так вот: Ваше творчество кладет в душу эти три основы.
Дорогой Алексей Иванович.
Хочется написать о другом, но начинаю с дел — или, точнее, сначала с извинений, а потом с дел. Извинения примите в том, что я, вероятно, уже задавала Вам эти вопросы. Простите меня, что пишу снова. Если можете — ответьте.
1) Каковы, по Вашему, годы рождения и смерти Розалии Ивановны? [595] Тот же вопрос задаю Александре Иосифовне. Определите хоть «на глазок». Я не способна.
2) А. А. говорила, будто Симонов приезжал в Питер и очень ее порицал «в 49 г.». Я задумалась: почему в 49-м? Не в 47 ли? И если это было, то где? В Союзе? В газете?
Мы с Финой безысходно корпим. В городе я корплю над примечаниями, на даче пишу «Памяти детства». Конца не видать.
595
Р. И. Вилцын.
Дорогая Лидочка!
Только что получил Ваше письмо, отвечаю не откладывая. Вы правы, ответить на Ваши вопросы я, к сожалению, не могу. В каком году приезжал Симонов в Ленинград — не знаю. Вопрос этот не волновал меня тогда, мало волнует
Что касается возраста Розалии Ивановны, то, конечно, могу определить только на глазок. Появилась она у Маршаков в конце двадцатых или в начале тридцатых годов. Вероятно, ей было под сорок. А умерла она, пережив всего год-полтора Самуила Яковлевича. Думаю, что они были почти ровесники.
В Риге живет старая учительница М. Б. Кан, почитательница и корреспондентка Корнея Ивановича. Мне она, как и некоторые другие рижане, стала писать как раз в связи с Розалией Ивановной, вернее — с моим упоминанием о ней в воспоминаниях о С. Я. Сейчас не поленился, разыскал «Новый мир», где впервые были опубликованы с сокращениями эти воспоминания: октябрь 1966. А ведь пока написались, пока напечатались… Нет, могу утверждать, что умерла Розалия Ивановна не позднее 1965 года. А родилась, вероятно, в начале девяностых…
Дорогой Алексей Иванович.
Простите, что отвечаю не сразу. Очень была загружена и заверчена.
Морозы… Я к ним отнеслась равнодушно, хотя и у нас дома было не без стужи (мы в этом году впервые не заклеили окна), и у нас не шла вода. Но это пустяки, а мы струхнули из-за дачи. И не в том дело, что там у меня в комнате было 6–8 градусов тепла, что ж! валенки! носки! куртка! шапка! — но, милый друг, котельная,где стоят газовые котлы. Туда я не вхожу (по слепоте), а между тем — трубы, за которыми надо следить. Если в трубах вода замерзнет и лопнет труба, напр., в кабинете К. И., где все его вещи и книги, — это для нас катастрофа. Кругом, на соседних дачах, было много аварий. В мое дежурство (36–42°) как-то повезло, обошлось, а вот бедной Кларе Израилевне выпало на долю много хлопот, потому что в кухне из кранов перестала идти вода, а это знак близящегося бедствия. Она вызвала аварийную бригаду, которая явилась на 4-й день! Но в конце концов все обошлось, ничего нигде не лопнуло. У нас ведь ни дворника, ни истопника.
Вот это наш постоянный испуг: дача. Она ведь еле держится, для нее все опасно. И могилу надо держать в порядке, при любых градусах и снегах. Я же на гору не поднимаюсь.
Главное сейчас напряжение — это Люшин аврал, т. е. публикация Дневника К. И. с записями о Блоке для Литературного Наследства.
Клара Израилевна начала водить экскурсии — с Люши хоть это снято.
Дорогая Лидочка!
Звонила на днях Александра Иосифовна, благодарила за «Избранное». И я (уже не в первый раз) не мог не поблагодарить Бога — за то, что она никогда не была моим редактором. Я и без того очень не уверенный в своих силах и способностях автор. Всякую критику, даже явно несправедливую, я принимаю на веру. Как я понял, из моего нового Александре Иосифовне не понравилось ничто, кроме «Рейса № 14»… «Очаровательный рассказ». «Лопатка» — лучше других, но плохо построен. «Собственная дача» — не детский рассказ, о «Маленьком офицере» — «как-нибудь поговорим». «Живой китайчонок» произвел на нее «неприятное впечатление» — чуть ли не шовинистические нотки.