Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Дорогой друг, все очень мрачно. Вчера днем, в 3 часа, я пошла проститься с домом Б. Л. Для меня главное препятствие — шоссе. Поэтому я обыкновенно в ту сторону не хожу… Ну вот. А вчера пошла. На мое счастье, шоссе было пустое. А то бывает, как на ул. Горького. Ну вот… Шла я по той же улице, мимо тех же дач, тех же деревьев, мимо которых шла в июне 60 г. на похороны. И как тогда — настежь ворота. Но ни цветов, ни людей… Во дворе три легковые машины и два контейнера. Возятся рабочие, укладывают, увязывают вещи… Я взошла на крыльцо. Весь первый этаж — пуст. Только веревка и бумага на полу. Я вошла в ту маленькую комнату налево, где впервые видела его мертвым. Там раньше был рояль. Пусто. Я обошла весь низ — бродят какие-то чужие тетеньки. Я — к лестнице наверх. Подошла ко мне какая-то высокая, молодая, с
Машины, упаковка… Я поклонилась дому… Пошла к себе — опять повезло — шоссе пустынно.
Только вечером я узнала, что утром там побывало высокое литфондовское начальство в сопровождении… милиции. По-видимому, ждали толпу поклонников, читателей и почитателей поэта… Но не пришел никто (!), и к трем часам, когда явилась я, — охрана уже удалилась.
Дом свободен… Кто туда въедет — теперь? И через сколько лет будут выселять жильцов, искать тот рояль, текартины, текниги (с пометками Б. Л.), тулюстру…
_____________________
Я порвала с Ал. Иос. Навсегда. Написала ей: «Голоса моего не услышишь больше, почерка не увидишь». Мне это очень больно, очень тяжко, да и ей, наверное, нелегко.
PS. Когда-нибудь — если урвете минуту, напишите мне, что Вы думаете о двух лицах: поэте Шестинском и критике Эльяшевиче? Каковы они были — т. е. кемпо должности — в Ленинграде, в 63–64 гг.? [753]
753
Этот вопрос вызван работой Л. К. над комментариями к третьему тому «Записок об Анне Ахматовой. (1963–1966)». В этом томе много записей, посвященных хлопотам об И. А. Бродском, а Шестинский и Эльяшевич были общественными обвинителями от Союза писателей на суде над поэтом (см.: Записки.Т. 3. С. 148, 407–409).
Дорогая Лидочка!
Не писал Вам, не ответил сразу на Ваше письмо, потому что без малого месяц хвораю. А кроме того, на меня свалилась своя «дача», т. е. свои неприятности с казенным домом. В четвертом томе режут мои Старые записные книжки, ссылаясь на постановление Госкомиздата о том, что не разрешается в собраниях сочинений публиковать при жизни автораего дневники, письма и записные книжки. Другой мотивировки нет.
Буду биться, бороться, но Вы сами знаете, сколько сил требует такая борьба и как все вилами по воде писано.
Вы очень хорошо рассказали о своем прощании с домом Б. Л. [754] Неужели такое же глумление предстоит перенести и другому дому?!
Александра Иосифовна мне звонила. О Вас и о разрыве ваших отношений — ни слова, но голос — убитый, и у меня сложилось впечатление, что позвонила она с одной целью — буду ли яговорить с нею, не повешу трубку.
Я трубку не повесил, поговорил минуты две…
_____________________
О Шестинском и Эльяшевиче ничего определенного сказать не могу. Первый, если не ошибаюсь, в названные Вами годы был секретарем Ленинградской писательской организации. Я с ним никаких дел не имел (один раз он позвонил мне, предложил ордер на автомобиль); выглядел чиновником, толстый. Но не так давно я прочел в «Лит. газете» очень хорошие его стихи о Ленинграде [755] .
754
Речь идет о Доме Пастернака.
755
В рубрике «Творческая мастерская» под заголовком «Интервью накануне публикации» помещено интервью с Олегом Шестинским и публикация трех его стихотворений: «Невский проспект», «Сядем, седая няня…», «Послания болгарским поэтам» («Литературная газета». 1984. 18
Эльяшевич — критик и литературовед; работал ли он в бюро секции критиков, не знаю. Кажется, возглавлял его. Сейчас он тяжело болен.
Удивил меня и огорчил Д. С. Самойлов. Не ответил на мое письмо, касающееся весьма важных для меня и высоких вопросов. Знаю, что у него был инфаркт, но после этого он мне еще писал.
_____________________
Лидочка, с трепетом жду каждого письма от Вас и от Люши. Не спрашиваю о музее, боюсь спрашивать. Но хочу верить, что он не погибнет, не закроется, не сгинет.
Дорогой Алексей Иванович.
Я просто ошарашена запретом, наложенным на Ваши отрывки из Дневника и Записных книжек. Ведь в этом жанре Пантелеев так же силен, как в рассказе, в повести, в мемуаристике. И в чем тут дело, где собака зарыта, кто и почему и, главное, зачемэто выдумал? Быть может, это было разумно в приложении к какому-нибудь определенному автору, а распространилось на всех? А «Наша Маша» — ведь это законченное, цельное произведение, хотя и имеет формудневника. Но это гораздо больше, чем просто дневник, это на основе дневниковых записей, прекрасная проза. Но я хотела бы, чтобы спасена была не только «Наша Маша», а и все другое, — такое отобранноеи такое сильное… Надеетесь ли Вы — спасти?
И как будет разочарован читатель, лишившийся этих вещей…
У нас — очередной отказ из очень высокой инстанции, куда Люша на прием попала чудом. (Т. е. заботами наших доброжелателей; а вообще-то люди записываются за 2 недели, съезжаясь со всей страны.) Люше же пришлось ожидать всего часа три. Она была не одна, а вместе с представительницей Центрального Управления Музеев. Принявшая их обеих дама очень внимательно и доброжелательно прочитала все бумаги, выслушала Люшины слова и горячую речь высокопоставленной дамы из Управления Музеями [756] . («Это лучший Музей такого типа… Богатый… Я приехала внезапно, никто меня не ждал, я была поражена обилием экспонатов, высоким качеством лекции и, главное, множеством посетителей».) Дама из юридической инстанции ответила весьма сочувственно, но объяснила, что это дело вне компетенции судебных инстанций; что она поражена поведением Союза Писателей; что вступиться за Дом Чуковского должно Министерство Культуры. Согласилась вытребовать дело из Видного к себе, но сказала, что решить его она и ее коллеги не могути истребование дела даст нам только отсрочку исполнения…
756
Упомянута Елена Прокофьевна Щукина (Научно-методический совет при Министерстве культуры СССР), которая была со мной на приеме у зам. Председателя Верховного Суда СССР.
Как использовать эту отсрочку? Союз Писателей заткнул рот прессе, затыкает рты всем нашим защитникам. Защитники тычутся всюду и получают всюду один и тот же стандартный ответ: «Почему только Чуковскому и Пастернаку? Надо и Фадееву, и Федину, и Соболеву, и Кочетову. Мы построим общий музей для всех выдающихся писателей, живших в Переделкине». — «Да позвольте, ведь этотмузей уже существует, зачем же его разваливать?» Тогда в ход пускают меня: «Л. К. исключена из Союза Писателей, и ей не место в Переделкине… У нее в Москве две квартиры» (sic! это путают с Пастернаками) или: «у нее в Москве квартира в 100 метров». (У нас 53 метра.) — «Но дело не в родственниках К. И., — отвечает рьяный защитник — а в нем самом! Ведь Дом Чуковского — это егодом, дом, который хранит память о еголичности, еготруде». — «Вот построят общий музей, и там будет комната Чуковского, комната Пастернака». «Но комната в общем Музее не передаст духа, стиля жизни Чуковского!..» «А почему же именно Чуковский, а не Фадеев?..» Ну, одним словом — мочало, начинай сначала.
Иногда проступает уже нечто сюрреалистическое или кафкианское. Напр., один гражданин, побывав в Доме К. И., написал о Доме пламенное письмо: «Чуковский равен Андерсену, бр. Гриммам и пр.». «Культура начинается с пеленок, и все дети начинают с Чуковского». Ответ — на бланке! — получил такой: «Уважаемый тов. NN! Заверяем Вас, что дача Пастернака не будет перестраиваться».
_____________________
На даче великого поэта проживает ныне кто-то, именующий себя «сторожем». Семья в 4 человека, машина, собака. На вопросы любопытствующих прохожих ответ загадочный: «Тут будет музей Пастернака». Явная липа, чтобы обезоружить спрашивающих.