Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Но даже и не в этом главная трудность — во всяком случае, для меня.
Мой жизненный опыт, по сравнению с его, микроскопичен. Когда какая-нибудь его мысль, какое-нибудь обобщение, кажутся мне ложными — в ответ он опрокидывает на меня груду фактов и груду книг. Трудно критиковать, чувствуя свое невежество, свою неосведомленность в вопросах, на которых он, как говорится, «зубы съел».
У него не только жизненный опыт другой (и огромный), у него и пути мыслисовсем другие. Даже к тому, в чем мы совпадаем, он пришел другим способом, по другой дорожке. Вот я, Александра Иосифовна, Туся, Фрида — все мы при разнице характеров, люди одного типа образования, уровня интеллигентности;
Он любит вещи другие, не любимые нами или даже незнакомые нам, а нашими любимыми он не живет. И многого просто не знает. (Хотя вообще узнает все, что хочет узнать, со сверхъестественной быстротой и легкостью. Он образован, но читает то, что ему нужно,а «просто так» — нет.)
Слух к языку гениальный. Вкус, на мой взгляд, недостаточный. Иногда на его суждениях видишь печать провинциализма, дурного воспитания, убогой среды.
Анна Андреевна когда-то говорила мне:
«— Лев Толстой, конечно, был полубогом, но иногда в него вселялся дух одной из его тетушек».
Так и тут. Гениальный ум — и вдруг вы чувствуете душевные и умственные навыки, суждения, всосанные с молоком матери в провинциальном южном глубоко обывательском городе. И становитесь в тупик от неожиданности и досады…
И еще одна беда с критиками: их поневоле мало.Хоть он и старается выслушивать разныхлюдей, но — но — нелегко удовлетворить это желание.
Однако, повторяю, слушает он с жадностью, без предвзятости, и соглашается нередко.
_____________________
Живет он трудно, очень жестоко к себе и доблестно. Оторвавшись от работы, приезжает в Москву по делам и старается в 3 дня прокрутить то, на что надо по меньшей мере дней 10. По улицам не идет, а бежит, с друзьями говорит скороговоркой: ему некогда, он торопится обратно, к прерванной работе, домой. От спешки и городской жизни, которую он не переносит, у него мгновенно повышается давление, он перестает спать… А домой надо привезти отсюда (кроме материала для работы) продукты: и вот он стоит в очередях, покупает колбасу, корейку, батоны (там, где он живет, нету этого), и больно бывает видеть, как он идет к метро с целым возом в руках и за плечами… Человек он — кремень, и если он не желает, чтобы вы ему в чем-нибудь помогли — ни за что не допустит, хоть умри. Если примет от вас какой-нибудь знак внимания, какую-нибудь пустую помощь, мелкий подарок — как рублем подарит. Если уж согласится в кои-то веки пообедать с вами или поужинать — это уж великое снисхождение, милосердие к вам. А то он всегда, в ответ на ваше предложение, уже обедал, сыт, ничего не хочет и все у него есть. И не суйтесь.
А бывает — все эти суровости по боку, и веселый, открытый, как мальчик. И уж не смеется — хохочет. Я всегда вспоминаю в таких случаях строчки Блока:
Какое детское веселье Зажгло суровые глаза. [415]_____________________
Впрочем, на людях, при посторонних, он всегда носит маску бодрости. Утомленным редко позволяет видеть себя.
Все это я пишу Вам,только Вам, дорогой друг, потому что я уже имею опыт, уже видела, как самые простые вести о нем превращаются в глупых устах в черт знает что и глубоко его ранят. А ран у него и так довольно, и без яда сплетен.
415
А.
Если бы я верила в Бога, я молилась бы за него. А так — только могу беспрерывно тревожиться — и то про себя… Вслух — запрещено.
_____________________
Вы спрашиваете, кончила ли я Ахматову, т. е. свои записки. Нет; и неизвестно, кто из нас раньше кончится: я или они?
Вы читали 38–41.
Затем будет Ташкентская часть: 42 — я ею займусь в последнюю очередь.
С 42 по 52 мы с А. А. не встречались.
Я начала с 52 (пропустив Ташкент) и должна дописать до конца, т. е. до 66 г.
Сейчас я в 56…
Это еще груды работы, годы работы.
А потом еще, если останется время, я бы хотела написать статью о поэзии Ахматовой.
А пока я бы хотела, чтобы вышла ее книга в Лениздате. Но — ничего в волнах не видно — и это гнусное безобразие отбивает охоту не только работать, но и жить на свете.
Живу, так сказать, в дисциплинарном порядке. Заставляю себя: жить.
_____________________
Еще хотелось бы когда-нибудь написать книгу «Последний год жизни Герцена». Но на это уж наверное не хватит либо жизни, либо зрения.
_____________________
Вы пишете, что обратились в Детгиз с письмом по поводу Раисы Родионовны и Александры Иосифовны. Да, и книгу и право Александры Иосифовны надо спасать. Я должна на днях увидеться с зав. прозой «Нового Мира» — попробую, не перепечатают ли они чего-нибудь из наследия Васильевой с Шуриными строками. Может быть, это что-нибудь сдвинет?
Я хотела бы написать Пискунову, но для Пискунова я — «не авторитет», а напротив.
_____________________
На могиле А. А. все поставил Лева. А нужен, конечно, простой деревянный крест. Он ей идет. И когда она писала
Издалека, мальчик зоркий, Будешь крест мой узнавать [416] , —то уж, конечно, простой, деревянный, а не чугунный с крашеным голубем…
Но мальчик-то оказался не зоркий.
(А суд все-таки окончился справедливым решением и я рада.)
Лидочка, я не поблагодарил Вас за великолепный портрет (устный портрет), написанный рукой любящей и беспощадной. Не следовало только, пожалуй, предупреждать меня о некоторых вещах, например, о силе и токсичности сплетни.
416
Анна Ахматова. «Буду тихо на погосте…» (1915).
Я знаю, что врагов и слепых не меньше, чем любящих и понимающих.
Лидочка, Софья Игнатьевна [417] с восторгом говорила мне о тех новых страницах «А. А.», которые ей удалось прочесть. Могу лишь завидовать ей. И — Вам, работающей с таким подъемом, несмотря ни на что.
Об Александре Иосифовне и Раином лит. наследстве я писал гл. редактору Лендетгиза Агапову. Как и следовало ожидать, этот человек не откликнулся на мое письмо. Это — тот самый, который поучал молодого редактора, что главная задача работников издательства — «вытравить остатки маршаковского духа». Третьего дня был у меня С. М. Алянский, — по его словам, и Пискунов, и все его ведомство стоят на таких же позициях.
417
Софья Игнатьевна — Богатырева.