La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Шрифт:
Вот она снова на маленькой площади с фонтаном. Фонтан был сухим. С лоджий и обшарпанных балконов, окаймляющих улочку, тихим дождем падали листья пересохших комнатных растений. На этажах больше не было обычной выставки выстиранных штанишек, пеленок и прочего добра; там и сям с внешних крюков свисали еще обрывки веревочек. В некоторых окнах были выбиты стекла. Через решетку подвального помещения виднелся зальчик бывшего магазина. Прилавка не было, на полках не было товаров, все было затянуто паутиной. Бросались в глаза там и сям запертые двери, но были и другие, взломанные во время грабежей — те были притворены или откровенно распахнуты. Ида толкнула одну такую взломанную дверь — небольшую, одностворчатую и тихо затворила ее у себя за спиной.
Вестибюльчик, размером чуть побольше собачьей конуры, был погружен в почти полную темноту, в нем было холодно. Но маленькая каменная лестница, просевшая
На стенах лестничной клетки, выщербленных и покрытых пятнами сырости, можно было прочесть разные занимательные сообщения, выполненные рукой откровенно детской: «Арнальдо плюс Сара = любовь», «Ферруччо красивый» (ниже другая детская рука добавила: «говнюк»), «Коломба крутит любовь с Л.», «Ура команде „Рома“!».
Наморщив лоб, Ида вникала во все эти надписи, силясь отыскать в них не очень понятную причину своего присутствия здесь. В доме было всего три этажа, но лестница показалась ей непомерно длинной. Наконец на верхней площадке она нашла то, что искала. Правда, всевозможных Эфрати в римском гетто пруд пруди, и нет лестницы, на которой не жил бы хоть один носитель такой фамилии.
Дверей там было целых три. Одна, безо всяких надписей, сорванная с петель, вела в клетушку без окон, где на полу лежала кроватная сетка и тазик — то и другое порядком попорченное. Две другие двери были заперты. На одной была табличка с именем — «Ди Гаве», а выше, прямо на двери, были приписаны еще два имени: «Павончелло» и «Калб». А на второй была наклеена широкая бумажная полоска, возвещавшая: «Соннино. Эфрати. Делла Сета».
Ида чувствовала большую усталость и не смогла противиться искушению присесть на кроватную сетку. Через разбитое окно на лестничную клетку донеслось щебетание ласточки, и Ида очень удивилась. Эта пичужка не обращала внимания на бомбежки, треск и грохот в небе, маленькое ее тельце безошибочно ориентировалось в пространстве несмотря ни на что, и небо было для нее исхоженной тропой. А вот она, женщина сорока с лишним лет, чувствовала полную свою потерянность.
Ей пришлось сделать громадное усилие, чтобы не уступить искушению и не растянуться на сетке — чего доброго, она могла бы проспать на ней остаток дня и всю следующую ночь. И, конечно же, именно это усилие, при ее-то упадке сил, вызвало у нее слуховую галлюцинацию. Прежде всего ее удивила какая-то совершенно нереальная тишина, царившая в этом месте. Потом уши ее, в которых звенело от недоедания, начали различать какие-то голоса. По правде говоря, это была не совсем галлюцинация, потому что Ида прекрасно сознавала — источник этих голосов находился в ее собственном мозгу, более того — именно оттуда они до нее и доносились. Однако же было впечатление, что они попадают в ее слуховые каналы из какого-то неуточненного измерения, которое не принадлежит ни к внешнему пространству, ни к ее потаенным воспоминаниям. Это были чужие голоса, разные, по преимуществу женские; они звучали раздельно, но диалога не образовывали и друг с другом не общались. Они отчетливо произносили разные фразы, то восклицательные, то безразличные, но все до одной были обиходно-банальными, являлись какими-то собирательными отрывками обычной повседневной жизни:
«Я пошла на террасу собирать белье!..» — «Пока уроки не сделаешь, из дома ни ногой!..» — «Имей в виду, я сегодня же все расскажу отцу!..» — «Сегодня будут выдавать сигареты…» — «Хорошо, я подожду, но давай поживее…» — «И где же ты была все это время?..» — «Ма, я сейчас приду, еще минуточку!..» — «И почем они их продают?» — «Он сказал, чтобы я опускала макароны…» — «Погаси лампочку, свет денег стоит…»
Эти концерты из возгласов — штука обычная, иногда их слышат и вполне здоровые люди — чаще всего перед сном и после напряженного дня. Для Иды появление голосов не было такой уж новостью; просто в теперешнем состоянии эмоциональной хрупкости они вторглись в сознание как-то особенно властно. В ее ушах голоса, прежде чем замереть окончательно, стали повторять реплики друг друга, переплетаясь в каком-то сбивчивом ритме. И в этом их торопливом следовании ей мерещился некий ужасный смысл, словно все эти убогие сообщения выныривали из какой-то неотчетливой вечности, чтобы тут же погрузиться в другую неотчетливую вечность. Сама не зная, что именно она говорит, и почему она это говорит, Ида обнаружила, что бормочет в одиночестве, и подбородок у нее при этом прыгает, как у маленького ребенка,
Она выговаривала это одними губами, почти беззвучно. И бормоча эту фразу на фоне царящего вокруг молчания, она почувствовала тяжесть, как бы давление некоего акустического лота, зондирующего глубину ее памяти. В это время ей удалось сообразить, что сегодня она пришла сюда, чтобы вручить депешу, подобранную возле поезда 18 октября на Тибуртинской навалочной станции, и тут же она принялась судорожно рыться в отделениях сумочки, в ней эта записка так и лежала того самого дня. Листочек был истрепан и грязен, карандашные буквы стерлись почти целиком. С трудом можно было прочесть: «… видите Эфрати Пачифико… фсей симьей… ище сто дваццать лир.» Остальное было совсем уже неразборчиво.
Ею овладела тревога — нужно было уходить из этого места. Когда она давеча полезла за сумочкой, она увидела на дне кошелки кулечек муки, который она туда сунула, выходя из дома — этот кулечек призывал ее совершить какой-то неясный, но не терпящий отлагательства поступок, надо было спешить, надвигался вечер… В полубессознательном состоянии она выбралась на площадку. Электрические звонки на двух закрытых дверях не отозвались, и тогда она принялась стучать в ту и другую дверь, как придется, мечась по узкой площадке. Она знала, что стучит безрезультатно, да и бесцельно, и поэтому скоро перестала. Однако же, когда она стала спускаться и направилась к двери подъезда, эти ее бессмысленные удары, направленные в пустоту, вместо того, чтобы прекратиться, обрушились на нее и стали в ней колотиться где-то между горлом и подложечкой. Истертое послание с Тибуртинской навалочной она уронила наверху, на лестнице, там оно и осталось.
Тем временем ей опять пришло на ум, что нужно бы безотлагательно отправиться на виа Гарибальди и попробовать поменять муку на кусочек мяса для Узеппе. Но тут фортуна явилась ей на помощь. Ближе к Портику Октавии, совсем рядом с гетто, она приметила в одной из подворотен лесенку в три или четыре ступеньки и притворенную дверь, из-под которой тоненьким ручейком сочилась темная жидкость. Она эту дверь отворила и оказалась в просторном, скудно освещенном через единственное внутреннее окошко в чулане, который сейчас использовался как полулегальная бойня. Мускулистый парень в трикотажной фуфайке, с костистым лицом, с руками в крови, стоял у скамьи, рядом с огромным чемоданом, набитым окровавленной газетной бумагой, и топориком рубил на части разделанную уже тушу козленка. И он, и несколько бывших там клиенток торопились — еще и потому, что на носу был комендантский час. Скамейка была грязной и мокрой, на одном ее конце лежали две окровавленные козьи головы и стояла корзинка, полная смятых мелких ассигнаций.
В закутке этом витал сладковатый и теплый запах, от него поднималась тошнота. Ида неуверенно приблизилась, ее одолевала робость, словно она собралась что-то украсть. Не говоря ни слова, с поджатыми губами и дрожа лицом, она положила на скамью свой кулечек с мукой. Парень бегло на него взглянул свиреповатым глазом и не стал тратить времени на разговоры — он тут же сунул ей в руки кусок, завернутый в газету, последний кусок, оставшийся от козленка — ляжку и часть лопатки.
Прохожие проворно разбегались по домам, но Ида плохо понимала, который теперь час. В действительности, с тех пор, как она прикорнула в садике, прошло куда больше времени, чем она думала. Вот-вот должен был наступить комендантский час. Когда она добралась по набережной Тибра до Торговой площади, она, сама того не ведая, оказалась единственной прохожей в полностью обезлюдевшем городе. Ворота и подъезды повсюду закрывались. К счастью, в эту минуту ни одного патруля поблизости не было. Солнце, которое только-только начинало опускаться, выглядело звездою, диковинной и одинокой, навевавшей почему-то мысли о Северном полюсе. И все то время, пока она шла вдоль набережной, река, по которой косо били солнечные лучи, была в ее глазах совершенно белой. По дороге к дому она не видела ничего, кроме этой жидкой и ослепительной белизны, разлитой в воздухе; она стала торопиться, забеспокоилась, подозревая, что попала на какую-то экзотическую планету… Впрочем, идти по этой планете было так уютно! Вышагивая несвязно и как-то припархивающе, она заботливо и ревниво прижимала к себе кошелку, в которой лежал кусок козлятины; она была похожа на зачуханную воробьиху, возвращающуюся на свое дерево с жирным червяком в клюве. И когда, глядя через улицу, она признала свою парадную, то благодарно подняла к небу глаза, и скользя взглядом по этажам, стала разыскивать свои окна. Ее глазам все эти окошки показались черными трещинами на белом боку айсберга. Ворота как раз закрывались. Она припустилась бегом; собственное тело от слабости показалось ей совершенно невесомым.