Ладожский лед
Шрифт:
Не было ничего проще, чем увидеть мальчика, как две капли воды похожего на Оливера Твиста из моей книги «золотой библиотеки», и понять — он и есть тот самый, которого я люблю давно, еще когда только что научилась читать, что я люблю его и знаю. После, при ближайшем знакомстве, разглядеть, что он такой веснушчатый, что он едва умеет сказать два связных слова, и те будут звучать несколько необычно. Например: «За баламуту выделяют», — стоило дома произнести эти магические слова, похожие на заклинание, как начинали все потешаться или ужасаться и заставлять меня прежде всего объяснить, что они значат, а после — забыть и никогда не произносить вовсе, чего я уж, разумеется, совсем не могла сделать после того, как они велели объяснить, чего я тоже не умела.
При этом сначала мне переводили слова так: «Не треплись, а то получишь!» Именно так я и говорила дома, и они понимали, но делали вид, что все равно не понимают, а я старалась узнать еще один перевод — с русского на русский, и наконец обретала желаемый текст, который и подносила дома. Они получали его от меня, а я взамен — длиннейшую нотацию, которая в свою очередь заставляла меня жалеть о проделанной работе, с одной стороны, с другой стороны — высекала, как на граните, эти слова-заклинания в моей душе, а в-третьих, не вызывала ни малейшей антипатии к тем, кто произносил злополучное выражение, а скорее раздражение против тех, кто выговаривал мне.
Теперь мне к месту и не к месту хотелось произносить за баламуту выделяют, что я и делала, думая про себя, что это так же значительно звучит, как знаменитое: «Когда б вы знали».
Поистине это были демонические слова, которые я помню и по сей день так, будто слышала их вчера, что же касается образа самого демона, то он стерся, исчез, забылся совершенно, оставив после себя легкую грусть.
Эта грусть, пожалуй, проистекала оттого, что мое воображение изменяло мне: в другие времена оно служило мне верой и правдой и долго удерживало образ в рамках задуманного заранее. В этом случае происходила постоянная игра в этого демона, который произносил то, что мне хотелось, и не вырывался из моих рук так скоро, как это случалось в детстве.
Лет в девятнадцать написала стихи:
Я ведь знаю, что влюбленность — Это все самовнушенье. Чем сильней воображенье, Счастья неопределенность, Тем сильнее сердце бьется, И тебе лишь остается Покориться его стуку. Покориться без остатка… —и так далее, но, зная все это, все-таки в глубине души иногда сомневалась в истинности своих же умозаключений и предавалась своему самовнушению со всей страстью, на которую была способна.
«Когда б вы знали, как ужасно томиться жаждою любви», — произносила я постоянно и постоянно томилась этой мукой, невзирая на то — был объект или нет под рукой, иногда включая этот объект в свои терзания, иногда и обходясь без него.
В тринадцать лет, прочтя «Таис», я говорила с видом грустным и утомленным: «Мне ведомы все виды любви», путая такие понятия, как виды и оттенки, что в данном случае очень существенно. К счастью, я говорила это своим же девочкам и мальчикам, и они только сердились, чуя в этом речении чью-то цитату, которую они не знали, в то время как считали, что должны знать все цитаты наизусть. К тому же они знали, что все мое глубокомыслие — чистейшая ерунда, что я ничего не смыслю в любви, разве что начиталась, — это книжное знание всего раздражало их в себе, а уж в других — совершенно. Потому они пропускали мимо ушей мои разглагольствования о любви.
В тринадцать лет я чувствовала влюбленность во всех на свете. Любила учителя литературы, которому было лет пятьдесят; любила Таниного старшего брата-студента, который меня вовсе не замечал; любила своих братьев; очень благосклонно, хотя и презрительно принимала влюбленность мальчика, который был младше меня, и еще без конца всех, кого случайно видела в гостях или в театре, кто приходил ко мне на день рождения или звал к себе. Просто в тот самый миг, когда меня приглашал
Соседа Вову я любила за то, что однажды его отец позвал меня с серьезным видом и стал обиняками говорить, что Вова очень неравнодушен ко мне и надо отнестись к этому как можно серьезней и не разбить его сердце. Стоило мне услышать эти слова, как я тут же решила разбить его сердце — и пыталась сделать это в самом буквальном смысле. Наши балконы были на одном этаже и рядом. От одного балкона к другому шел узкий карниз, и я уговаривала Вову пройти по этому карнизу к балкону, то есть пыталась разбить его вместе с сердцем. Вова не шел по карнизу на мой балкон, а бежал через площадку и уныло звонил под дверью. Дверь я не открывала очень долго и сердито стояла на балконе, ожидая, что Вова решится еще перелезть. После, потеряв надежду увидеть его на карнизе, я открывала ему и говорила, что он трус и не сможет стать летчиком, как он хочет, раз боится высоты. Вова отмалчивался.
В то же время я чувствовала, как гаснет интерес ко всему на свете, если Вовы не было на соседнем балконе, а когда он только появлялся, я демонстративно уходила, боковым зрением наблюдая выражение его лица и после, садясь делать уроки, ловила каждый шорох на балконе — стоит он или нет, и сразу выходила, как только слышала, что он открывает дверь и хочет уйти в комнату, не дождавшись меня.
Если Вова уезжал на дачу или куда-то девался, было очень скучно.
Пытаясь разбить сердце ушастого Вовы, я ни на минуту не забывала все прочие свои влюбленности, наоборот, идя с ним в кино, вдруг вспоминала, что вообще-то по-настоящему я любила только актера Тенина, а вместе с ним — заодно — и актрису Сухаревскую, его партнершу.
Кроме того, всегда влюблялась в тех мальчишек, которые нравились Тане, и даже ревновала ее, если она не хотела знать моих пассий и относилась к ним презрительно. Это мне было неприятно, я хотела, чтобы Таня, как и я, была влюблена в тех, в кого я (эдакие Эмина и Зибельда!)
Предметы наших увлечений ничего не ведали о том, сколько мы о них говорим и думаем, да и для нас они были мимолетны и не имели никакого значения. Уверена, что если бы меня спросили, чего мне больше хочется — поговорить с актером Тениным или съесть кусок арбуза, то я бы выбрала арбуз. Любила арбузы так сильно, что могла есть их днем и ночью, утром и вечером. Помню необыкновенную радость, когда кто-то приносил арбуз — простой зеленый шар казался мне сосудом, полным волшебства и тайн, и до сих пор мне кажется, что не открыты все тайны арбуза: ни один плод так не манит, как арбуз.
Когда приносили арбуз, я исполняла вокруг него ритуальный танец, обнимала его, тащила на стол, суетилась, чтобы его скорее-скорее взрезали. И этот треск, когда нож вонзался в твердую корку, этот непередаваемый чмок, когда арбуз распадался на две половинки и в тишине, воцарившейся в то время, когда резали, слышался всеобщий вздох: «Ах, хороший, какой хороший» — и запах сладкой свежести распространялся по всей комнате, — особенный, арбузный восторг наполнял комнату предвкушением блаженства. Зубы вонзались в арбуз, и холодок его сока разливался по всему телу, вливался в каждую клетку, радостью отдавался в твоей душе и веселил ее.