Ладожский лед
Шрифт:
Нам надо было все обойти, а Танин отец сразу же решил, что мы должны обойти пешком озеро и вернуться с другой стороны. Мы такого никогда не предпринимали.
Как пустынны были в те годы эти — очень модные в свое время — места под Сиверской, как они были прекрасны. Черные леса стояли возле озера, пестрые дорожки были выложены так славно белым, серым и красноватым булыжником, ровные ряды берез шли вдоль дороги, сменялись лесом, полем и снова лесом. Мы шли этой дорогой вокруг озера. Таня, разумеется, спокойно шла вместе с отцом — недаром же она «работала на брусьях», недаром ее водили с малых лет в спортшколу, но я, привыкшая ходить в свой лесок, собирать там ягоды, валяться на траве, когда было слишком жарко, вдруг идти купаться,
Всю дорогу я пыталась рассказывать Тане все наши дачные происшествия, пыталась рассказывать, задыхалась, отставала от них, догоняла или даже забегала вперед, только чтобы не плестись сзади и не пытаться догнать их, и под конец так выбилась из сил, что они остановились и стали раздумывать, что же делать со мной.
Мы не прошли еще и половины пути, когда стало ясно, что мне никак не добраться до дому ни с этой стороны озера, ни с той, что надо ехать.
В те времена можно было нанять лошадь, телегу — и доехать, можно было попытаться раздобыть лодку, но у Таниного отца не было с собой денег, мы вышли налегке, как и подобает туристам, неся с собой фляжку и завтрак. Иван Николаевич, Танин отец, оставил нас и ушел в село. Мы сидели на берегу и мечтали о том, что сейчас он приедет на бричке и мы мягко покатимся по дорожке — обратно, мы даже думали о том, что бричка будет красивой, рессорной, такой, какую мы видели только в кино.
Бричка не явилась, лошадь тоже. Иван Николаевич пропадал очень долго, а мы, получившие возможность спокойно разговаривать и рассказывать друг другу все, что было с нами, пока мы не виделись, вовсе ничего не рассказывали, а просто лежали и ждали, когда же он приедет назад. Мы уже съели все завтраки, выпили всю воду из фляжек, но Ивана Николаевича не было видно.
Жара уже спала, и солнце клонилось к закату, а мы все еще сидели на берегу и ждали — уж не бричку, а его самого, и тогда он приплыл на лодке. Мы так обрадовались его появлению, что побежали в воду одетые, подтащили лодку и поплыли.
Мы приплыли поздно вечером и сразу улеглись спать. Мне не приходило в голову, что наше путешествие было неудачным, что Иван Николаевич отдал хозяину лодки свои часы, что он сердился на нас, во всяком случае должен был сердиться. Тогда я говорила только, что мы съездили так хорошо, что все было великолепным, что и Тане и всем понравилось наше озеро и леса, что теперь Таня и все ее родные будут жить только здесь на даче.
Я была так убеждена в том, что все вышло хорошо, что страшно удивилась, когда на следующее утро, предложив им пойти на болото через великолепные леса за черникой, услышала, что Иван Николаевич смеется и говорит, что больше у него нет часов, чтобы идти со мной так далеко. Я зря убеждала их, что по знакомым местам хожу гораздо лучше, да и потом я вчера просто не была готова, а вот сегодня… Но они не пошли, они поплыли на лодке в речку и с тех пор возили меня только на лодке. Но я согласна была и на лодке, потому что знала все места на нашем озере, знала выезд из камышей, знала крутой бережок нашей реки, где когда-то мы с маленькими девочками вздумали переправляться вплавь, держась за срезанный камыш, — и чуть не утонули. Теперь-то я плавала прекрасно, да и тогда считалось, что я хорошо плаваю — в сравнении с теми маленькими девочками, которые и вовсе не могли держаться на воде.
Теперь мы с Таней плавали в реке от одного берега к другому пять или шесть раз подряд и даже не уставали.
Каждый приезжающий к нам приносил свой мир в наше однообразное житье летом. Каждый придумывал свои прогулки, свои затеи, свои удовольствия. Так, мамины знакомые однажды, ожидая маму, написали и прикрепили к перилам старого, развалившегося моста новое имя: «Старогалинкин мост».
Мост, разумеется, никак не назывался или назывался просто: «мост возле старой запруды», и
Другие знакомые жгли костры по вечерам, устраивали шутливые дни рождений, преподносили друг другу бусы из помидоров, плели венки и украшали ими столы, поставленные в саду под яблонями, катались на лодках и снимали на нашем озере бурю и кораблекрушение на пленку — тогда еще не было кинокамер, — и делали карточки, где все мы изображали потерпевших и умирающих в море путешественников.
Танин отец внес в наше житье дух спортивный, стремительный, дух покорителя джунглей — он не был ни геологом, ни топографом, он был электриком, но просто любил двигаться. Иногда они с Таней исчезали до полудня и возвращались, когда я только умывалась на озере, с корзинами грибов, с какими-то ветками ягод или просто с листьями. Я даже не успевала на них обидеться, когда они приходили — веселые, пропахшие лесной прелью, с зубами, черными от черники.
Все-таки я ухитрялась сказать Тане:
— Ты всегда с отцом, с тобой и минуты не побудешь.
И Таня говорила:
— Давай сейчас сбежим.
Мы бежали с ней огородами в мой соснячок, недавно посаженный и едва окрепший, весь прозрачный насквозь усыпанный красными бусами брусники и желтыми, как желтки, листиками берез. То там, то тут мы находили подберезовики и горькушки, иногда и красный, и даже беляк вылезал на утоптанной полянке, тогда было не до интимных разговоров с Таней, мы развлекались грибами, и было все равно некогда говорить по душам.
По вечерам затевали игры в волейбол и гоняли мяч до полной темноты, пока кто-нибудь не падал на мокрую траву и не кричал, что больше встать не может, устал и заснет здесь.
Это великолепное лето мне запомнилось так отчетливо, что, кажется, если меня спросят ночью, какого числа уехала Таня и с какой станции, я отвечу точно: уехала двадцать девятого августа, со станции Дивенская, боясь, что в Сиверской будет очень много народу. Я провожала их на Дивенскую, шла чуть не плача оттого, что они уезжают и все хорошее, радостное на свете уезжает вместе с ними и только я одна остаюсь в этой постылой деревне, где меня держат будто бы для того, чтобы я дышала воздухом, а на самом деле просто потому, что не хотят пускать в город и, может быть, совсем не пустят, кто знает, может быть, мне здесь придется остаться. (Разумеется, все это были пустые мысли, потому что я твердо знала: через день приедет за нами грузовик и увезет всех сразу, но именно этот день без Тани, в страшной скуке одиночества, я не могла прожить и простить родителям.)
Все, конечно, обошлось благополучно, и я прожила ровно два дня без Тани и не умерла, отвлеклась чем-то своим и даже не пришла к Тане в тот день, когда приехала в город. Но зато мы первого увиделись в школе и, держась за руки, заявили, что отныне и навсегда будем сидеть только рядом, на одной парте, и ни за что на свете не будем сидеть врозь, — и сидели ровно два дня, потому что после, как всегда, были рассажены за бесконечные разговоры, которые я вела на уроках: именно во время уроков я и рассказывала Тане то, что не успела рассказать на полянке.
Теперь я могла созерцать Танины прекрасные косы, размышлять над тем, о чем она думает, почему смотрит на свою новую соседку и не забыла ли меня. Думая об этом, я тут же начинала писать Тане письма, а она отвечала мне тем, что трясла головой и, завернув руку за спину, покачивала ладошкой в знак того, что ответить сейчас не может, но мне казалось, что не хочет, и возникал конфликт, драма, которая излагалась нами в эпистолярной форме и посылалась по почте. Это были торжественные письма, на которые Таня, к счастью, отзывалась так же торжественно, и только когда нам двоим прискучило это занятие, Таня написала стихи — шутейные стихи — и все было забыто.