Lady de Montmorency
Шрифт:
— Это хорошо, Генрих, — сказал он тихо, почти без эмоций. — Дедушка знает, что тебе нужно.
Мальчик нахмурился, будто не понимая, почему его слова остались без отклика.
— Но, папа, — продолжил он, чуть настойчивее, — мы можем поиграть вместе?
— Я занят.
Мальчик застыл на месте. Солдатик выскользнул из его руки и с глухим стуком упал на пол. Генрих смотрел на отца, его губы дрогнули, но он сдерживал слёзы, как его учил дедушка.
— Ты не любишь меня, да? — тихо спросил он.
Фридрих замер. Эти слова ударили сильнее, чем он
— Генрих… — начал он, но голос предательски дрогнул. Он хотел объяснить, хотел сказать, что дело не в мальчике, что он — единственная живая связь с Мари, но именно эта связь не давала ему жить.
Генрих сделал шаг назад, словно защищаясь от того, чего он не понимал.
— Бабушка говорила, ты скучаешь по маме, — прошептал он, его маленькое лицо стало серьёзным, не по-детски взрослым. — Но я тоже скучаю. Почему ты не хочешь быть со мной?
Фридрих провёл рукой по лицу, пытаясь найти слова, но в горле пересохло. Он смотрел на сына, видя в нём Мари — её глаза, её улыбку, её душу. Это было слишком.
— Прости меня. — Он отвернулся, ставя точку в их разговоре.
Мальчик стоял, словно окаменев. Затем он поднял солдатика с пола и тихо вышел из комнаты, больше не глядя на отца. Королева Англии, которая стояла рядом, не сдержала слез и, махнув рукой, вышла из комнаты Фридриха. Она не могла понять сына. Но ей было ужасно больно за внука.
Когда дверь за ними закрылась, Фридрих упал на колени, сжимая голову в руках.
— Прости, Мари, — прошептал он в пустоту. — Я не могу… Я не могу быть для него тем, кем ты была для меня.
А где-то в соседней комнате Генрих сел у окна, обняв своего пушистого друга. Маленькая слеза скатилась по его щеке, но он быстро стер её рукой. Ему было больно, но он уже знал, что будет ждать. Ждать того дня, когда отец, наконец, снова посмотрит на него не с пустотой, а с любовью.
— Знаешь, папа меня любит, — маленькие пальчики ребенка нежно погладили серого кота, которого ей когда-то подарила бабушка. — Я уверен, что любит. Просто ему сейчас грустно. Очень-очень грустно. Ему тяжело… наверное, потому что я слишком похож на маму.
Он провёл рукой по шерсти кота, тот тихонько замурчал, будто соглашаясь. Генрих улыбнулся, но улыбка была слабой, как тонкий луч света в пасмурный день.
— Она была такая красивая, правда? Бабушка рассказывала мне, что у неё были самые добрые глаза. Папа, наверное, смотрит на меня и видит её. Вот почему он не может меня обнять. Это не потому, что я плохой, правда? Я ведь не плохой?
Мальчик умолк на мгновение, его голос совсем стих. Он опустил взгляд, глядя на свои маленькие руки, которые крепко держали кота.
— Если бы меня не было, папе, наверное, было бы легче. Тогда ему не нужно было бы каждый раз вспоминать. Но я ведь не виноват, правда, Мурчик? Я не хотел, чтобы мама умерла. Я не хотел, чтобы папа грустил. Я просто… я просто хочу, чтобы он меня обнял. Хоть раз.
Кот поднял голову и ткнулся носом в руку Генриха. Мальчик посмотрел на него,
— Ты думаешь, он меня простит? — прошептал он, глотая ком в горле. — Если я буду хорошим, он перестанет грустить? Я не буду шуметь. Я буду слушать его, делать всё, что он скажет. Тогда, может быть, он захочет быть со мной.
Он посмотрел в окно на серое небо, которое медленно темнело, и тихо добавил:
— А если не захочет… тогда, может, ты останешься со мной, Мурчик? Ты ведь не уйдёшь, правда?
Кот мягко мяукнул, словно обещая, и Генрих сжал его ещё крепче, прижав к груди.
— Спасибо, — едва слышно сказал он. — Ты мой лучший друг.
Мальчик уткнулся лицом в шерсть своего единственного друга, сидя в темноте, пока ночь не окутала замок. В его сердце жила надежда — слабая, хрупкая, но всё ещё живая.
— Я не обижаюсь на папу. Просто я огорчен, — Генрих поцеловал кота, а слеза мальчика упала прямо на шерсть животного. Ему было больно. Очень больно. И эти слёзы — не только о потере матери. Это слёзы о том, как он теряет всё, что было дорогим. Слёзы о том, как он остаётся один в мире, где нет места для него, и где его любовь слишком большая, чтобы быть принятой.
Каждая клетка его тела, каждый вздох, каждый шаг — всё было пронизано невыносимой болью. Как можно было так поступить с ребёнком? Чем он заслужил такую жестокость, такую бесчеловечность? Его маленькое сердце не понимало этого. Как можно отвернуться от собственного дитя, как можно так легко забыть ту любовь, что когда-то была в их взглядах, в их словах, в их жестах?
И тогда, Фридрих тихо вошел в комнату сына. Он не знал, что именно его побудило сделать этот шаг — может быть, это была отчаянная попытка вернуть хотя бы часть того, что было утрачено, или же инстинктивное стремление снова почувствовать прикосновение той любви, что, казалось, ускользала от него. Мальчик сидел у окна, обнимая кота, и, кажется, не слышал шагов отца.
Фридрих остановился в дверях, его сердце сжалось от боли. Его взгляд скользнул по маленькому, замкнутому силуэту сына, который был таким же одиноким, как и он сам. В этом мгновении ему вдруг стало ясно, что даже в своей жестокой отстранённости он потерял не только сына, но и самого себя — человека, который когда-то был способен любить без страха и сомнений.
Он сделал несколько шагов вперёд и с трудом, почти не замечая своих движений, опустился на колени рядом с Генрихом. Слова застряли в горле, и всё, что он мог, — это тихо протянуть руку, нежно прикоснувшись к плечу мальчика.
— Я люблю тебя, сынок.
Эхо в вечности
Меня зовут Фридрих, и моя жизнь — это череда ошибок, сожалений и потерь. Я стоял перед сыном на коленях, смотрел на его лицо, запоминая каждую черту, каждый взгляд. Генрих был так мал, но в его глазах уже поселилась грусть, которую я сам туда впустил. Какой же я был глупец, позволяя своей боли превратиться в оружие, направленное против собственного ребёнка.