Лавина чувств
Шрифт:
— Боюсь, что да, мадам. — Генри от страшного беспокойства дернул себя за мочку уха. — Мать заметила, у него на груди и на животе повсюду красные пятна размером с монету. Она думает, что это может быть тиф.
— Я сейчас же спущусь. И, пожалуй, действительно лучше послать за отцом Грегори. — Она поспешно направилась за слугой, и там вся ее радость рассеялась, как утренний туман.
При осмотре больного страх Линнет несколько прошел. Мэтью на самом деле лежал, словно при смерти. Его дыхание стало неровным и сиплым, на бледном лице совсем не осталось красок, кроме двух ярких болезненных полос на каждой скуле
Его оставили в углу комнаты для челяди под легким одеялом, изолировав ото всех и убедив пить отвары из ивовой коры, чтобы сбить жар.
— Я должна предупредить Роберта, чтобы он не находился рядом с ним, — сказала она Генри, оставив разносчика духовной заботе отца Грегори. — Это наверняка очень опасно.
Генри закусил губу и отвел глаза, понимая, что, может быть, уже слишком поздно и эта предосторожность не будет иметь никакой пользы.
Жар у торговца не спадал, его легкие продолжали наполняться мокротой, и он умер на рассвете следующего дня. Слово «тиф» переходило из уст в уста. Женщины собирали и сушили травы, чтобы отразить удар болезни. Обеспокоенные посетители наводнили хижину мудрой знахарки, живущей в деревне недалеко от Рашклиффа. У отца Грегори тоже хватало работы. Признания во время исповеди так и сыпались на него. Священные амулеты и ароматические шарики против всякой заразы соперничали за место на ремнях людей с букетиками цветов. Мрачные истории о предыдущих эпидемиях пересказывались разными поколениями выживших.
В день, когда Мэтью похоронили на кладбище у церкви, прачка и ее дочь пожаловались, что чувствуют себя плохо, и уже к вечеру того же дня обе лежали на матрасах с высоким жаром и сильной головной болью. Пришла весть из Ньюарка, что там уже бушует эпидемия и в деревнях между городом и Рашклиффом уже умирают люди. Единственная хорошая новость заключалась в том, что большинство больных тем не менее поправлялись. Болезнь уносила лишь стариков и детей, а также тех, кто уже чем-нибудь болел. Мэтью страдал воспалением легких и лишь потом подхватил заразу, поэтому для него все и закончилось так печально, решила Линнет.
Чувствуя усталость и тревогу, она отослала Эллу спать и села на скамью в своей спальне, чтобы закончить узор на новой рубахе, которую шила для Джослина. Сам он был внизу и разговаривал о делах с Майлсом, Генри, Малькольмом и Конаном — людьми, очень много значившими сейчас в Рашклиффе. Конан отвечал за боевую готовность и следил за постами. Майлс исполнял обязанности главного управляющего, а Малькольм ему помогал, являясь его первым подручным, в то время как Генри следил за тем, чтобы все шло гладко в самом замке.
Не прошло и шести месяцев с тех пор, как Джослин взял бразды правления в свои руки, а в людях уже замечалась существенная перемена. Они ясно видели перед собою цель и знали, что, если хорошо выполнят свою работу, их хозяин будет гордиться ими и щедро наградит за это.
Мужчины ушли, и Джослин направился в спальню, подняв над головой руки, чтобы расслабить занемевшие мышцы.
— Моих братьев выкупили, — объявил он. — Похоже, их схватили в лесу недалеко от поля боя и держали у одного жителя деревни в погребе с яблоками под местной пивной. — Опустив руки, он
— И что теперь произойдет?
— Как обычно, — сказал он, и она почувствовала, как он пожал плечами, после чего, отпустив ее, сел на большую кровать. — Они будут рычать друг на друга, но громче всех станет рычать мой отец, и Рагнару придется уступить — по крайней мере на какое-то время. Как только он убедится, что отец чуть-чуть успокоился, он снова натворит бед, а Иво, как всегда, последует за ним.
Линнет зевнула и, отложив шитье, тоже подошла к кровати. Не переставая думать об отношениях Джослина с его отцом и братьями, она спросила:
— Почему ты убежал в Нормандию, когда тебе исполнилось пятнадцать?
Он, расшнуровывая сапог, ответил:
— Потому что, если бы не сбежал, я бы убил Рагнара или он убил бы меня. Наш отец тогда постоянно вмешивался в наши дела — он однажды посадил нас в темницу, в разные камеры, конечно, и оставил там на три дня. Но это лишь заставило нас возненавидеть его и еще больше — друг друга. Побег казался мне тогда единственным способом разорвать цепь. Я вернулся домой по своей воле, а не по воле отца, и к тому времени уже перерос Рагнара. — Стянув сапог, затем другой, он оперся локтями о колени. — А Рагнар до сих пор пытается разорвать этот порочный круг, но его попытки еще крепче связывают его.
— А если он все-таки вырвется? — спросила Линнет.
Джослин плотно сжал губы.
— Тогда да поможет нам всем Господь Бог, — ответил он, и, услышав шорох за шторкой, отделявшей маленькую кроватку Роберта от их кровати, насторожился.
— Мама, у меня в животе все урчит и голова болит, — прохныкал Роберт, выходя на свет, как маленькое привидение. Линнет, тяжело вздохнув, направилась навстречу сыну, но Джослин опередил ее и, взяв ребенка на руки, поднес к кровати.
— Он горячий, как печка, — сказал он Линнет, и они с ужасом в глазах взглянули друг на друга.
— Все в порядке, мой сладкий, — успокоила Линнет, беря маленькое тельце на руки. — Мама кое-что тебе даст, и тебе станет лучше.
Роберт задрожал от озноба.
— Я видел папу, бывшего папу, во сне и очень испугался.
Линнет бросила встревоженный взгляд на Джослина.
— Тише, тебе не о чем беспокоиться, сны не причинят тебе никакого вреда, — сказала она вполголоса, целуя его пылающий лоб. — Посиди здесь с Джослином, пока я схожу и принесу кое-что тебе выпить. Вкус будет не самый приятный, но оно поможет твоей бедной головке. — Возвращая Роберта на руки к Джослину, она оставила постель и быстро пошла к очагу.
Джослин почувствовал, как неистово колотится сердце Роберта в его хрупкой детской груди, услышал его учащенное дыхание. Его научил опыт прошлого, и теперь он понимал, как страшно быть совершенно беспомощным.
Наступал сырой октябрьский рассвет. Джослин беспокойно дремал в кресле, стоявшем возле большой кровати. Под одеялами спали Линнет и Роберт, который то и дело стонал, охваченный жаром.
По ставням барабанил дождь, но в голове Джослина этот звук превратился в стук лошадиных копыт по истоптанной почве лагеря наемников, разбитого под палящим летним солнцем.