Лавина
Шрифт:
— У вашего отца, у вашей матери были хорошие адвокаты и опытный советник-экономист, который продолжает оставаться в распоряжении фирмы, — сказал я. — Они более сведущи, чем я. Ведь я только случайно оказался назван в завещании вашего отца. И вот вдруг мне надо будет соблюдать какие-то ваши интересы, в которых я разбираюсь не намного лучше, чем другие дилетанты. Обратитесь к господину Шнайдеру, он нужный вам человек. Ведь вы знаете, где у нас телефон. Без его согласия я вашего предложения не приму. Я не позволю вбить клин между мной и господином Шнайдером.
—
Пока он звонил из передней, Саша рассказывал, что полиция еще теряется в догадках, хотя и испробовала все розыскные возможности. Они говорили с дортмундской и дюссельдорфской полицией, но так ничего и не выяснили. Следственные органы оказались довольно беспомощными, разве только не утверждали, что покойники сами добирались до мест обнаружения.
Ларс вернулся и заявил:
— Господин Шнайдер ждет нас на заводе. Я сказал ему, что мы будем там через полчаса.
— А мне надо ехать с вами? — спросил я.
— Об этом он ничего не сказал, — ответил Ларс, даже не взглянув на меня.
— Тогда я остаюсь.
Близнецы распрощались как обычно: Кристе протянули руку, мне кивнули.
Кошка поскреблась в дверь террасы, требуя, чтобы ее впустили, и, когда я приоткрыл дверь и снова обернулся, Криста стояла посреди гостиной, отрешенно уставясь в сад. Она сказала:
— Я могу понять, что они пришли к тебе. Ведь они же сироты. Они стараются держаться, но потерять в столь короткий срок и отца и мать… да, нужно время, нужно набраться сил. Они потеряли не только родителей, но и половину завода. Не удивительно, что они сыты им по горло и хотят все с себя спихнуть.
— У них есть адвокаты, есть советник по экономическим и финансовым вопросам, есть доктор Паульс — почему все-таки им нужен именно я?
— Почему? Они сказали тебе об этом совершенно открыто. Я объясняю себе это тем, что ребята больше верят родственникам, чем хорошо оплачиваемым посредникам, разве это так противоестественно? Для меня нет. Иногда близнецы восполняют мне то, в чем отказывали мне их отец и дед.
— И все-таки через два года они продадут свою долю, в этом я сегодня убедился больше, чем когда-либо.
— Они имеют полное право, если я все правильно поняла. Никто не может заставить их этого не делать.
— Право? Да если бы в нем было дело! Из-за их права пятьсот человек могут остаться без куска хлеба.
— С каких пор, Эдмунд, ты сделался филантропом?
Я молча вышел в сад и продолжил прерванное занятие.
Пасхальная неделя одарила нас лучезарным солнцем и первыми в этом году по-настоящему теплыми днями. После обеда уже можно было сидеть на террасе. Я достал из подвала садовую мебель и чувствовал полное умиротворение. Я стал теперь хранителем целого состояния, поскольку по просьбе Кристы принял предложение близнецов, но сомнения и угрызения совести не покинули меня, я сдал также заказанный фотоальбом, и мои финансовые дела шли лучше, чем когда-либо прежде, и это в такое время, когда многие ежедневно испытывали
Пасхальные дни с Кристой были одними из лучших в нашей супружеской жизни, не слишком пылкой, но державшейся на нежности и постоянстве. Криста излучала свое обычное спокойствие и очарование, которое привлекало меня с самого начала совместно прожитых дней и вселяло в меня чувство защищенности. Мы резвились часами, и все-таки меня охватывало беспокойство; сидели в саду на скамейке и грелись на солнце, я нежно поглаживал спину Кристы и теснее прижимал ее к себе, но при этом перед глазами возникала сцена в Дюссельдорфе, Матильда с ее способностью «проявлять» фотографии и вилла в долине Рура.
Я вел двойную жизнь.
Утаивал от Кристы слишком многое, и прежде всего то существо, которое околдовало меня, в которое я был влюблен так, как ни в кого за всю свою жизнь, но прикоснуться к которому никогда бы не отважился.
Это меня волновало и временами приводило в ярость, я испытывал чувство унижения, признаваясь себе в сокровенном желании — занять место Хайнриха Бёмера. Я ревновал Матильду ко всему, что окружало ее, и порой приходил в такое неистовство, что тащил Кристу в спальню, и мы занимались там любовью, как в лучшие дни молодости. Я получал наслаждение от того, как Криста погружалась в истому, а потом, когда, обессиленные, мы лежали рядом, меня мучил стыд, ведь я домогался ее не ради ее самой — перед моими глазами витал облик другой женщины.
— Эдмунд! Тебе звонят! — крикнула Криста, выйдя на террасу. — Какая-то девушка, себя не назвала.
Был второй день пасхи; я решил ни о чем не думать, плыть по течению, забыться, наблюдать за полетом первых пчел и шмелей.
— Иди же! Что случилось? Почему ты не встаешь?
— Да иду…
Я боялся этого звонка.
— Да, слушаю, — произнес я в трубку наигранно скучным голосом.
— Немедленно приезжай! — крикнула Матильда.
— Сейчас? Пойми же, пожалуйста…
— Конечно, понимаю. Расскажи своей жене какую-нибудь сказку!
— На второй день пасхи?!
— Скажи ей, что американцы сбросили атомную бомбу и тебе надо сфотографировать убитых.
Она истерично рассмеялась, да так громко, что мне пришлось отодвинуть от себя трубку. Ее смех был для меня пыткой.
— Послушай, час назад я получила письмо с курьером. Хочу, чтобы ты на него взглянул… Кто знает мой адрес? Даже отец не знает. Для корреспонденции у меня на почте есть специальный ящик. Приезжай сейчас же!
— Еду, — прошептал я и повесил трубку.
Я повесил на себя две фотокамеры и вышел на террасу, где на садовой скамейке сидела Криста.
— Мне надо поехать в центр, на демонстрацию. Демонстрация, не санкционированная властями.
— Так неожиданно? Я думала, что в редакциях не хотят больше иметь с тобой дело. Хотя, наверно, на второй день пасхи второго такого дурака не найдешь. Как можно устраивать демонстрации на пасху…
Но я уже открыл дверь гаража, и объяснять больше не понадобилось.