Ледобой. Зов
Шрифт:
— Не прибедняйся, — Сивый пригладил лохмы. — Уж на одну молодку тебя как пить дать хватит. Вон как по деревьям скакал!
— Да хватит-то хватит, но сволочь ты не поэтому.
— А почему?
— А никогда не бываешь заспан, — Стюжень состроил рожу заспанного: сощурил глаза, нелепо морщился, кривил рот. — Свеж, подлец, как яблочко наливное.
— Яблоки для нас всё, правда, дедушка?
— Правда, внучок, — буркнул старик, зачерпывая ладошками-заступами из ведра, — Я вот тебя, пострел, с утра-то и умою! Давай, хвастайся, кто такая. Титьки большие?
— Да чего хвастаться, деда, — Безрод зачерпнул из ведра
— Дура?
— Ага. Как найдёт на неё, начинает блажить, аж глаза вылезают. Орёт: «Фессель, Дуртур, фессель!»
Стюжень так и замер с ладонями, полными воды. Уже сквозь пальцы сочилось, бежало на сапоги, а старик всё смотрел на Безрода, даже не моргал. Да что не моргал — верховный дышать забыл.
— Нашёл? — прошептал он на излёте дыхания. — Нашёл?
— Ну, если только беременные страдалицы по тухлятине не сбиваются тут в косяки.
— Как отыскал?
— Вчера Кессе к хозяюшке прибежала. Что-то лопочет, аж горло выскакивает. Ничего не понимаю, но «фессель» звучало через раз. Они на улицу, я за ними.
— И?
— Дуртур её в домишке поселил, на отшибе, соседей — никого.
— Ну?
— Наши две, видать, её подруги сызмальства.
— Ну? Да что из тебя каждое слово тащить приходится? Старое решил вспомнить, бирюк?
Сивый тяжело вздохнул, усмехнулся, виновато развёл руками.
— Вчера ночью к мяснику вломились, мало с ложницы не подняли. Догадаешься, зачем?
— Тухлятинки прикупить?
— Ага. Я их мог и на перестрел отпустить. По запаху нашёл бы. А знаешь, как несли?
— Как?
Сивый отставил правую руку вперед, левой зажал нос и зажмурился, отвернувшись.
Старик расхохотался.
— Это ж как на падаль должно было пробить, чтобы вся Хизана узнала? И мужу плешь проела, так, что тот дружинных на ноги поднял, и подругам пожалилась.
— При ней всегда трое.
— Семь плюс три от начала времён десять, — кивнул старик. — Вот почему последних троих никак отловить не могли. Они при ней состоят и меняются никак не чаще раза в четыре дня. Значит, говоришь, вчера его там не было.
Сивый покачал головой. Не было. Старик щёлкнул пальцами.
— Появится. Беременная баба — снедь особая, иных за уши не оттащишь.
Безрод едва заметно усмехнулся, опустил взгляд на рубаху. Верна сама вышивала, никому не доверила. Благоверная бывала иной раз тёплой, в другой раз горячей, а когда Снежка носила, и вовсе кипяток по жилам струился, и в глаза смотрела так, думал собственные гляделки лопнут. В один из дней сдуру порезалась, так стол едва не воспламенился, когда красным извозила. Чуть пар не пошёл, да палёным деревом чудом не запахло. Был бы стол живым — убежал бы со всех четырёх ног, словно перепуганный конь. Дурында. Стояла да таращилась в никуда, у самой кровь течёт, а она в дали дальние взгляд услала, ждёт когда вернётся. В какие-то поры собою разбрасывалась настолько щедро, что опасливо делалось — не успеет ребят на ноги поставить, дотла сгорит. Там, где другая плошку вровень с краями наполняет, эта — с горочкой, хоть возьми за плечи, тряхни так, чтобы зубы застучали, посмотри в глаза, да самую малость подморозь. Всё с лишком, с горочкой, будто за прошлое виноватится, избыть чувство вины не может. За Гарьку прощения просит, уверена — не своё место
— Нынче идём?
Сивый кивнул.
Стевал знаком велел остановиться. Странно всё этим вечером: сходится несовместное, не находится взглядом старое и привычное. Семеро и Дуртур остановились, потащили из ножен мечи. Хоть и говорят про такие дни: «Даже тень его предала», что бы ни ждало впереди, семеро и Дуртур — это ставь напротив полусотню и то неизвестно, чья возьмёт. А тем троим и десятка будет мало. Хотя, какие вражеские полусотни в паре шагов от Хизаны, и даже десяток, ну какие?
Условленным образом просвистел. Молчание. Ни движения около дома, ни даже его тени, на даже намека на тень движения. Свистнул ещё раз. Ага, прилетел отзыв, только какой-то странный и непонятный, и уж вернее верного — не тот. Через пару счётов ещё один свист, и опять мимо. А ещё через мгновение-другое кто-то вышел на крыльцо, прокашлялся, свистнул третий раз и в конце буркнул разочарованно:
— Что, опять не тот? Ну тогда не знаю! На вас не угодишь!
И заковыристо выругался про какую-то тудыть, помянув Дерабанна Зла.
Стевал покосился на Дуртура, что вообще происходит? Зерабанн кивнул — спокойно, я поговорю — и выехал вперёд. Гнедой шёл спокойно, даже медленно, дал несколько шагов и встал.
— Где женщина?
— В доме.
— Жива? Здорова?
— Вот ты вроде уже большой вырос, что за дрянь ты ей таскаешь? Соображать ведь нужно хоть иногда!
Дуртур незаметно выдохнул. Жива.
— Она сама…
— Даже слушать не хочу! Был бы жив твой отец, ох и отлупил бы сыночка по заду!
— Что? Где мои люди?
— Отдыхают. В доме.
— Кто ты и чего хочешь?
— Поговорить нужно.
— Сколько вас?
— Двое.
— Всего двое?
Дуртур и Стевал обменялись недоверчивыми взглядами, а Стюжень ухмыльнулся. В темноте видно, конечно, плохо, удивлённых глаз не различить, но за чем иным ты повернёшь голову к преданному и проверенном телохранителю? Зерабанн прикусил губу. Те трое — не самые пушистые звери во всей Хизане, и что-то не рисуются перед глазами двое зубастиков, способных перещёлкать трёх степных львов.
— Не верю. Дай поговорить с кем-нибудь из троих.
— Да запросто!
Откуда-то из дома прилетел знакомый голос:
— Это я, Вчар. Все живы.
— Их на самом деле двое?
— Да. Но уделал нас вообще один.
— Один? — разом, будто сговорились, повторили семеро и Дуртур.
— Один, один, — повторил тот, на крыльце. — Я уже старенький, хотя парочку поломаю, только щепки полетят.
— Чего вы хотите?
— Говорю же, потолковать.
— Выходите.
— Нет, зайдёшь ты.