Ледобой. Зов
Шрифт:
— Ну и что ты о себе думаешь?
— Ты про что, старая? — млеч спрятал глаза.
— Чай, не годовалый пузырёнок, уже должен понять о себе ко-что. Ты кто? Вой или насильник чащобный?
Коряга спрятал глаза, отвернулся.
— Я дружинный!
— Ишь ты, сказал-то как! Аж зубы клацнули и челюсть на пол-лица выехала! Знай себе спрашивай, да суй молодцу орехи в зубы, только треск будет стоять и скорлупа посыплется. Где она?
Коряга какое-то время молча мерил ворожею с ног до головы колючим взглядом, потом слегка мотнул головой себе за спину.
— Тебя не одну седмицу к Верне тащило, ты её дух за эти дни как пёс впитал и запомнил. Найди нашу девочку.
— Ага, осталось лишь крикнуть: «Эй, Коряга,
Ясна усмехнулась.
— Дурень, просто отплати добром за добро. Она тебя от греха удержала, я тебе привычную жизнь возвращу. Осталось вернуть себе себя, если ты всамделишный дружинный, а не деревянная игрушка. Вон слышишь, мальцы тобой играют?
Коряга пожевал губу, невольно бросил взгляд в сторону, что ворожея указала.
— Что с ней?
— Худо Верне. Она у них в руках.
Млеч отвернулся, крякнул, заходил по поляне.
— Понимаешь, старая, Безрод и я… ну… мы не самые большие приятели. Мне бы держаться от неё не ближе перестрела.
— В обычной, мирной жизни так и сделаешь, — Ясна подошла ближе, погладила Корягу по ручище. — Только до этой мирной жизни добраться нужно, а путь неблизкий. Ещё сидит в тебе зловредная ворожба, я её, конечно, вытравлю, но то дело времени. Ты чуешь Вернушку, а у нас тут, боюсь, опять ворожба. Та же самая, которой тебя накрутили.
Млеч за мгновение изменился: подобрался, выпрямился — без умысла, по привычке — чуть ссутулил плечи, ровно драться собрался.
— Та же ворожба?
— Нынче скажи, что за всем злом последнего времени стоят одни и те же, не ошибёшься.
Коряга закатил глаза и, что-то беззвучно проговаривая губами, начал загибать пальцы. Потом озвучил в голос.
— Сапоги, нож, а лучше меч, щит.
— Давай уж и коня с полной справой. Не мелочись, дружина.
Ясна, усмехаясь, ушла в чащу, и через какое-то время вернулась с большим ножом, как раз по руке млечу, топором и парой стоптанных поршней из бычьей кожи с завязками.
— Тебе хватит.
— Отчаянная ты, — Коряга пару раз подбросил топор, поймал, внимательно оглядел топорище. — А вдруг я тебя топориком по темечку и дёру?
— Ага, и золото моё заберёшь. Вот держи.
— Что ещё? Платок?
— Это тебе, бестолочь. Сопли вытри.
Коряга что-то невнятно просипел, уселся на зад, быстренько сунул ноги в поршни и замотал мягкое, валкое голенище завязками вокруг голени.
— Кожа толстая, сойдёт.
— Поворачивайся.
— Это ещё зачем?
— Глаза завяжу. Думал, на самом деле для соплей? Не смеши, я бабка старая, разок хихикну, и нет меня.
Коряга хотел было встать на дыбы, да плюнул и молча повернулся спиной.
— Сама тебя отведу на берег.
— Чего они там?
— Голову свернёшь!
Млеч всё норовил голову отвернуть влево — там на берегу стояли заставные в чёрных бронях, таращились на море, затянутое туманом и слушали какого-то подрезка с подпоркой. Правда, видно было плохо, до берега, неверное, целый перестрел, да ещё деревья, да ещё туманище…
— Нет, ну чего они? Это кто?
— Дед Пихто. Ты никуда не спешишь?
— Ага, шасть Коряга в чащу, а там заставные ловушек понастроили!
Ясна закрыла глаза, повернулась на восток, подняла руки, скрючила пальцы навроде вороньей лапы и что-то зашептала, медленно вспарывая воздух «когтями» перед собой.
— Ты чего, — шёпотом спросил млеч.
— Не мешай! Ловушки да ямы от тебя отвожу.
Коряга с сомнением нахмурился.
— Так нешто яма убежит? Она ведь уже выкопана!? Она же яма!?
Ясна прекратила дурачиться.
— Так, и пошёл в чащу, пень стоеросовый! Время не ждёт. Умник!
Млеч крякнул с досады, плюнул себе под ноги и нырнул в деревья. Вот же бабка! Глазом как зыркнет, и будь ты хоть млечский воевода в полной броне с мечом и щитом, назад сдашь как миленький.
Он
Млеч остановился, прислонился к дереву, продышался. Твою м-м-мать, ещё буянят остаточки ворожбы, впрочем теперь-то хоть можно догнать оторванную башку, да пнуть в обратную сторону. Раньше просто беда была, спать не мог: в портах делалось тесно и в спасительное забытьё проваливался лишь тогда, когда силы кончались. Коряга ножом разрубил воздух перед собой, со второй руки добавил топором в шею, ступню воткнул ему в живот. Кому ему? А всё равно. Кто найдётся в чаще подле Верны, тот и получит. Ну да, как ни крути, спасла, не дала совершить непоправимое, и как потом втолковала Ясна, одним разом дело не ограничилось бы. Залазил бы на неё до тех пор, пока силы не кончились или дружинные с голым задом с неё не сняли бы. А уж тогда точно ремней со спины нарезали бы, или того хуже, подрубили сухожилия на руках-ногах, да около питья положили бы в жару. С этих волков станется. Ещё бы, Безродову кисочку обидели, отжарили до солнечного сплетения, что оттуда, что отсюда. Твою мать… опять! Млеч поймал себя на том, что уже давно несётся по чаще как лось. Остановился, присел под ствол дуба, прислушался к себе. Да нет, вроде ничего, жить можно, вот захочу про… мор буду думать. Те четверо у камня, дед, сыновья, внуки, совсем мальцы… Злая ворожба значит? Ну, поглядим…
Невидимая верёвка на запястьях «натянулась», заиграла, чисто живая. Она уже близко. Млеч умерил пыл, заскользил от дерева к дереву. Хорошо, догадался рубаху стащить да в травах извозить: бросил наземь, накидал зелёнки и ну давай топтаться, пока не перестала быть светлой. Первого, что хоронился в кустах, Коряга почуял шагов за сто — от него Верной несло, будто укокошил её, бросил в чан, выварил да там и выкупался.
— Хорошо, если только за руки хватал, — недобро ощерился млеч.
Дозорный. Сидит, поганец тихо, таращится в сторону заставы, понимает — чем осторожнее, тем целее. Млеч отпрянул, взял правее и через какое-то время зашёл ватажнику сбоку. Ну как зашёл — встал на линию выстрела, как если бы держал в руках лук. И если бы держал, воткнул стрелу точно между рёбер, и даже чуть со спины. Всего два дела тому помеха: лука нет и деревья стоят слишком густо. Полперестрела до ублюдка и покрыть их надо тихо, чтобы ни одна тварь больше и ухом не прянула. Млеч нырнул в траву, заскользил, как ящерка, и пока по земле пластался, еле-еле удержал в глотке усмешку. Даже трава на Скалистом свойская — колышется меньше обычного, будто помогает, будто понимает, что Верну тут спасают, а не дурака валяют. А потом Коряга и вовсе сотворил обережное знамение: как нельзя кстати перед ватажником олень заходил — то рога о дерево почешет, то уставится чёрным глазом на придурка, а тот аж зубами скрипит от досады, что нет лука под рукой. Тут уж за каждое дерево станешь заглядывать: а вдруг лесной дух Скалистого и впрямь за стволом прячется, ржёт беззвучно, за пузо держится. Ватажник засучил рукой по боку, нащупал нож, сожмёт-отпустит, сожмёт-отпустит. Охотничек, твою м-мать!