Ледобой. Зов
Шрифт:
— Да в чем дело, придурок? Говори толком!
— Вода в колодцах горчит, люди животами маются, говорили, померло уже несколько. Скотина падает, а еще…
Пастух замолчал, утер пот.
— А ещё мор идет. Шишкин Дол вымер. Весь. Пять дворов, двадцать человек как корова языком слизала.
— Скотину куда гонишь?
— Да подальше. Сберечь бы стадо. Нам без молока худо.
— Где Шишкин Дол?
Пастух показал рукой.
— Видишь два холма? Идешь между ними, минуешь сосняк, и вот он, Дол.
— Взмёт, со мной, остальные идут в Пятихолмиху, как и шли. Соболёк,
— Вымотался? А кто под седлом играл, «поскачем, поскачем», а Серок? — Коряга журил коня и внимательно оглядывался.
Сосняк прошли шагом, и вот он Шишкин Дол, до ближайшего дома один перестрел. И никогда, никогда не бывает селение укутано в такую мёртвую тишину, ни тебе собака брехнёт, ни корова замычит. Ничего. Ни-че-го. Коряга и Взмёт переглянулись, почесали бороды. А ну как там на самом деле мор, а ты шасть в селение наглой мордой, и ещё двое лягут рядком с остальными? Сначала опухнешь, потом гнильцой с костей оплывёшь.
— Клобуки повяжем, рукавицы наденем. Лошадей тут оставим.
Взмёт соскочил наземь и, молча, потянулся к ремням скатки, ослаблять да обряжаться. Правда, теплынь стоит, в рукавицах будет жарковато, но пар костей не ломит. Если впереди враг, рукавицы и клобук — те же доспехи, не будь дураком, нацепи перед битвой.
— Пошли?
— Красавцы! — хохотнул Взмёт, — так и будем ходить, как вернемся! Рожи прикрыты, глаза молнии мечут, даже разговаривать не придется.
— Да уж, таких бравых молодцев днём с огнём искать, — Коряга кивнул. — Ну что, двинем?
— Боги нас через многое протащили. Вот и думаю, для чего?
Первой увидели собаку. Переглянулись. Действительно мор. Сука лежит на боку, язык вывален, распухла.
— Язык синий, — Коряга палкой пошерудил в пасти собаки.
— Мух не гонял бы.
Двоих нашли во дворе, один подле другого.
— Ты гляди, знали, что умирают. Приготовились.
— Клянусь, я не подготовился бы к смерти лучше.
Пахарь встретил близкую смерть во всеоружии, как встретил бы её умирающий воин — ещё живым скрестил на стене две косы — древки на земле, лезвия наверху — сам сел на завалинку под самым перекрестьем, в руки взял серпы. Да, умер. Да, завалился набок после смерти. Но серпов не отпустил.
Жена лежала посреди двора под цветным, тканым покрывалом. Лежала строго, чинно, но молчаливое почтение к смерти, ровно ржавчина меч, источило отвратное жужжание трупных мух. Чуть поодаль чернело кострище, Взмёт и Коряга переглянулись. Дети. Детей погребли как положено. Успели. Смогли.
— У них было время понять, что к чему, но не хватило времени хоть детей отослать.
— Пара дней. Не больше трех.
Детские кострища нашлись во всех дворах.
— Шестеро взрослых, остальные, видать, дети. Сколько их вышло, четырнадцать?
— Четырнадцать мальчишек и девчонок больше никогда не скажут «Мама, дай поесть».
Коряга и Взмёт сидели за чертой деревни, на пригорке, мрачные и злые. Враг есть, а мечом не ударишь, и даже в лицо не посмотреть. Обошли все дворы и везде увидели схожее — один лежит строго, опрятно, видно, что положили, второй — упал,
— Мух ненавижу, — буркнул Коряга, вновь облачаясь в клобук.
— Не знаю никого, кто любил бы. Это тебе не верный пёс, языком не залижет, хвостом не завиляет. Мерзкие твари!
— Куда? — Коряга поднялся, натянул рукавицы, — может в тот? С расписными ставнями?
— Пожалуй, подойдет. Стоит посреди села, тащить удобно. Багор бы ещё найти.
— Река рядом, рыбу ловили. Найдем.
Багор нашли, как не найти. Стоял у стены с тыльной стороны дома. Хозяина и хозяйку, тех самых, обескровленных, втащили в дом первыми. Потом пахаря с серпами и его половину. Один тащил багром, второй — упряжью, вроде человек — не лошадь, а смотри, как выходит, тащишь, ровно норовистого жеребца, а тот не помогает, будто идти не хочет, за землю цепляется.
— Да уж, кто хотел бы помереть такой смертью? — зло бросил Взмёт, натягивая упряжь.
Интересно, если мигом вырвать жертву у мух — вот только что была, а потом р-раз, и нету — обалдеют, потеряются или как? Запричитают по-своему, по-мушиному: «А-а-а-а, куда еда делась?» или не заметят?
— Нечему там причитать. Тупые, безмозглые твари. Разлетятся, кто куда, и забудут через счет. Как Дёргунь.
— Чего бормочешь? — Коряга вышел из дома, только что своего оттащил.
— У богов спрашиваю, что кругом творится, да те молчат. Не хотят мне жизнь облегчать. Мол, сам думай.
— Вроде всё? Это последний.
— Всё, да не всё.
Коряга скривился, выглянул с недоумением.
— Обсчитались? Говорила мне мама, учись счёту, балбес. В двух соснах заплутал.
— Покажу тебе кое-кого, — Коряга отошел, давая дорогу, Взмёт перетащил тело через порог, скрылся в избе, — вот с этим управлюсь и покажу.
— Умел бы считать, был бы купчиной, — бухтел Коряга во дворе. — Хотя тоже вряд ли. Тут не считать нужно, а обсчитывать. И что? А ничего. Выросла у папки-мамки дубинушка, косая сажень в плечах, да голова маловата. Меч наголо, руби, коли.
— Пошли, — Взмёт вышел, махнул рукой, иди за мной.
— Ну, пошли.
Деревенька невелика, до крайнего дома идти всего ничего, на двадцатый счёт ступишь во двор, на двадцать пятый зайдёшь за угол, но даже на полсотый счёт не прикроешь рот. Так и будешь стоять дурак-дураком — челюсть отвисла, глаза распахнуты, нет-нет мотаешь головой, ровно видение гонишь. А не видение. И не исчезнет.
— Узнал?
Коряга молчал. А как не узнаешь? Ставни прикрыты, на них рисунок чем-то красным, как бы не кровью — лицо. От глаз на виски разбегаются толстенные «гусиные лапки», три полосы с одной стороны, три — с другой, две черты убегают от крыльев носа в бороду, три борозды на лбу. И глаза… два провала под бровями. И серп. Торчит прямо во лбу. Всажен от души. И нож торчит из переносицы. Тяжелый, пахарский нож, рукоять кровью измарана. И знак пламенеет над макушкой, знак смерти, такой рисуют на полотнищах, да развешивают на шестах у деревень, в которых скотина падает.