Ледовый десант
Шрифт:
Стоит ему подписать эту бумагу, и он будет офицером, приближенным к самому Власову. Вот если бы об этой возможности знали по ту сторону фронта! Они бы непременно сказали: «Иди, втирайся в доверие и разваливай власовские формирования, а при случае покончи и с самим генералом-предателем. Иди, Русанов! Бороться на войне надо всюду, на всех рубежах».
Александр читал присягу, губы его дрожали. Боль за себя и за свою судьбу сдавила душу.
— Ну, — не выдержал Сахаров.
— Торопись, капитан! — подморгнул Зыков, кивнув на накрытый стол.
Как же ему вести себя
Оторвав наконец глаза от текста присяги, Русанов сказал:
— Почему вы решили, что я подпишу ее? Молчите? У вас один козырь — Русанова считают предателем и врагом народа по ту сторону фронта! Пусть считают. Но вы просчитались. Русанов не из тех, чтобы мстить своим изменой! — он разорвал текст присяги. — Я принимал присягу только один раз. Эта присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине! Я не отступлю от нее, даже если сейчас мне придется умереть. Так что…
— Сволочь! — прервал его Сахаров.
— Вот теперь точки над «i» поставлены, — усмехнулся Александр, выбросив в окно разорванный лист бумаги с присягой.
— Кроме последней, — сказал начальник школы. — Тебя расстреляют или повесят.
Русанов повернулся и вышел. Слова песни вдруг оборвались. В громкоговорителе загудело, а потом заверещало, как бывает, когда патефонная игла сползает с грампластинки.
«Ну что ж, будем ждать последней точки над «i», — вздохнул Александр.
ТЮРЬМА ТЕГЕЛЬ
…Люди, которые делили с капитаном Русановым горе, муки, кусок хлеба или картошину в немецких застенках, отозвались после войны. От смерти их спасла Красная Армия. Среди этих людей — бывший учитель, советский офицер, попавший в плен, Михаил Иконников, Вот его рассказ.
«С капитаном Русановым я встретился весной тысяча девятьсот сорок четвертого года в тюрьме Тегель. В этих берлинских застенках были люди разных национальностей, в том числе и немцы, обвиненные в подрывной деятельности против третьего рейха. Отдельных узников, которые находились у гестапо на особом счету, держали в камерах-одиночках. Таким узником камеры номер шесть на первом этаже был и Александр Русанов.
Я сидел в камере на четвертом этаже и видел Русанова, когда он подтягивался к решетке, — наши камеры находились в разных пэ-образных крыльях тюрьмы. Александра Дмитриевича почти каждый день выводили на прогулку под присмотром унтер-офицера, и его видели узники, чьи окна камер выходили во двор тюрьмы.
В ту весну на Берлин часто налетала авиация союзников. Во время воздушной тревоги вся охрана тюрьмы пряталась в погребах. В такие минуты Русанов, прижавшись к зарешеченному окну, пел. Я чувствовал, что
Однажды я услышал разговор. Двое узников разговаривали по-русски. Голоса их я узнал — это были капитан Русанов и узник с третьего этажа, татарский поэт Муса Джалиль, руководитель подполья в татарском легионе. Я понял, что оба они уже хорошо знакомы, потому что говорит не о пустяках.
— Но ты пойми, Муса! — возражал Русанов. — Найдутся люди, которые поверят фальшивке, и тогда в их глазах я предатель. Какое страшное слово!
— Да, капитан. Тебе неимоверно тяжело. Верю. Сам в таком положении. Сочувствую. Но что поделаешь! Одно скажу: у лжи ноги коротки. Наши потом разберутся.
— Твоя правда… — Русанов на секунду задумался, а потом добавил: — Эх, добраться бы до тех подлых писак-власовцев! Как мух передавил бы! Нет у них ни чести, ни совести!..
— Не стоит так волноваться! Нервы еще пригодятся. Как-нибудь переживем и эту подлость, — сказал Муса Джалиль.
Я был до глубины души поражен мужеством этих двух товарищей, их верой в человечность других. С некоторыми стихами Мусы Джалиля я познакомился, когда еще учился в институте. Особенно мне запомнился «Ледоход».
Проходили дни и недели. Налеты авиации усиливались, и тюремщики не только прятались сами, но и загоняли нас с верхних этажей тюрьмы в нижние.
Как-то ночью во время бомбардировки нас начали спешно размещать внизу. Я остановился возле камеры номер шесть. Напуганный взрывом подслеповатый вахтман открыл дрожащими руками дверь этой камеры.
Заскрипела в темноте койка. Моему удивлению и радости не было границ, когда я услышал знакомый голос:
— О! Привет, друзья! Каким ветром занесло вас в мою камеру? Не ждал, что придется принимать гостей, так как этот «номер люкс» закреплен только за мной. Другим посещать его запрещено. Размещайтесь!
— Капитан! — воскликнул я и потянулся к нему.
Русанов крепко обнял меня.
Из окна моей камеры я видел Александра Дмитриевича всегда бодрым, уверенным в себе. Через него это настроение передавалось и другим узникам. Сейчас же, стоя рядом с ним, я понял, как нелегко у него на душе!.. И как только мог он это скрывать от узников, видевших его из окон.
Наша встреча в камере номер шесть очень дорого обошлась вахтману — к Русанову никого нельзя было впускать. Тюремщика отправили в штрафную роту. Во время налетов дежурство возле шестой камеры на первом этаже начальство тюрьмы усилило, и к Александру Дмитриевичу больше никто из нашей подпольной группы не попадал.
Но он, как и раньше, был нашим другом и наставником. С ним мы общались с помощью записок, которые передавали уборщики, не прекращались разговоры и через решетки. У него я научился, как держаться на допросах, как проводить время в камере-одиночке, чтобы оно не казалось таким тоскливым, мрачным и бесконечным.
После допросов в гестапо я рассказывал Русанову о ходе следствия, и он давал советы, говорил, что надо отвергать все обвинения, запутывать следователя. Узнав, что я знаю немецкий язык, посоветовал утаить это.