Ледовый десант
Шрифт:
— Так вот… В нашей камере есть несколько товарищей, которые были с Дмитрием Михайловичем в лагерях в Замостье, Хаммельбурге. Немцы там распространили листовку, в ней писалось: «Генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев перешел на службу Германии. Ваше дело проиграно. Русские, сдавайтесь, потому что лучшие ваши люди перешли к нам. Сдавайтесь…»
Русанов горько усмехнулся:
— Значит, и я среди лучших русских людей? Ведь немцы такое напечатали и про меня. Но когда-нибудь все это обернется против них самих.
— Дмитрий Михайлович Карбышев говорил пленным, чтобы они не поддавались
— Настоящий человек всегда останется настоящим человеком в любых обстоятельствах. Таков и наш Карбышев, — кивнул Русанов.
— Верно, Саша. А знаешь, что Карбышев ответил немцам? «Советские генералы совестью не торгуют. Придется умереть — умру как солдат. Я — коммунист!..»
— Это всем сердцем сказано, — задумчиво произнес Русанов и вдруг оживился: — Если кто-нибудь из вас выживет, дождется своих, прошу, умоляю: передайте моей матери, генералу Строкачу, что я не изменил Родине!
— Сообщим, если…
— …если выживем, — добавил узник Кондратьев и, схватившись руками за грудь, закашлялся.
— У Кондратьева туберкулез. В этой камере, похожей на могильную яму, ему долго не протянуть, — шепотом произнес Павел Адольфович. — Да и вообще из этого проклятого Лютцена только две дороги — одна к немцам на службу, другая — в гроб. Третьей пока что здесь не знают.
— Что же делать? Как быть? — спросил Русанов.
— Когда я лежал в могилевском госпитале, то слышал рассказы про одного донского казака. Он был в плену. Ему тоже предложили служить у немцев. Он согласился. Ему дали отряд, набранный из военнопленных. Немцы добавили к этим казакам еще и своих и послали против белорусских партизан…
— И это отребье уничтожало партизан? — не выдержал Русанов.
— Нет, Саша. Это были не подонки. Они перебили всех немцев, предателей судили военно-полевым судом и расстреляли, а потом начали громить фашистов как партизаны. Этот отряд стал грозой для немцев. Как видишь, есть и такой выход. От тебя ни Мюллер, ни Власов пока что не отступятся. Вот и поступи, как тот донской казак. Помирись с Сахаровым и Власовым, а потом ударь немцам в спину, чтоб аж загудело!
— А как же с совестью, Павел Адольфович?
— Ты же сам сказал: «Настоящий человек всегда останется настоящим человеком».
— Давайте, — протянул руку Русанов.
— Что? — удивился Колеса.
— Комсомольский билет Пустельникова.
— А-а! Сейчас…
— У него серьезная рана?
— Да. Но парень мучается не так от раны, как от мысли, что, когда она затянется, за него возьмется майор Сахаров. Башковитый парнишка.
— А ваша рана?
— Поработаешь день — нога просто жжет. Ждешь не дождешься, когда ляжешь на нары, — сморщился от боли Павел Адольфович. — А почему тебя так интересуют наши раны?
— Я ведь теперь староста. И должен заботиться о своих побратимах по несчастью, — печально усмехнулся Русанов. — Я знаю одного врача в Хохенштейне. Когда Сахаров держал меня на «диете», этот врач вместе с немцем обследовали меня. Он из
— Ну и что из этого? — пожал плечами Колеса.
— Я хочу, чтобы кто-нибудь выбрался отсюда. И поэтому, Павел Адольфович, вы будете на ногах не только на работе, но и ночью, когда все будут спать. Догадались, зачем все это нужно? Ваша нога должна распухнуть, отечь, чтобы комендант крепости поверил, что ее надо или подлечить, или же ампутировать в госпитале…
— Эту несчастную ногу немцы чуть было не отрубили в Могилеве. Чтобы как-то спастись от газовой гангрены, я обратился к врачу Тарасенко. Он тоже из пленных. Я сказал: «Знаю, Вячеслав Иосифович, что вы наш патриот. Спасите мне ногу — я еще хочу воевать с фашистами…» Тарасенко сперва испугался моих слов, подумал, что я провокатор, но, взглянув на ногу, все понял. Нога была спасена. Но, очевидно, ненадолго…
— Калинин даст мне знать, когда в Хохенштейне не будет главного врача-немца, потому что это не врач, а настоящий пес фашистский, и я тут же как староста добьюсь, чтобы вас, Пустельникова и Кондратьева отослали на лечение.
— Это действительно какой-то выход, — согласился Павел Адольфович. — А ты, Саша, поезжай в Берлин, поступай в ту проклятую школу и распотроши ее так, чтобы пух из нее полетел! Разагитируй курсантов, действуй, как тот донской казак, который громит немцев в Белоруссии… Сделай вид, что помирился с Сахаровым. От него многое зависит…
— Когда я смотрю на этого пигмея, меня тошнит. Я не смогу скрыть своего отвращения при виде этого предателя. Не смогу улыбнуться ему. Когда-то я выступал в драматическом кружке, играл на сцене матроса Годуна, командира Кошкина, бойца-республиканца. Мне никогда не предлагали роль белогвардейца, малоопытного растяпы или даже солдата-марокканца в пьесе об Испании. Я играл только хороших людей, только мужественных бойцов, на которых мне всегда хотелось быть похожим…
— Ты, Саша, такой и есть.
— Но тут я не артист. Напарника Сахарова разыграть мне не удастся.
— Надо, Саша. Ради нашей борьбы.
— Меня выдадут мои глаза, мое лицо.
— Но ведь ты же работал после финской на западной границе. Ты был чекистом. Ты должен знать, что в волчьем логове надо порой выть по-волчьи.
— К такой встрече с волками я не готовился.
— Конечно, ты расставлял против них капканы…
— Сколько лазутчиков из Польского генерал-губернаторства мы выловили под Дрогобычем накануне войны…
— А теперь попал сам.
— Ладно, хватит об этом, — махнул рукой Русанов, ложась на нары.
— А мне уже сейчас отбывать свое «наказание»? — спросил Колеса. — Ложиться или стоять?
— Будете стоять, когда все уснут. Мне очень не нравится один наш инженер-подполковник, — шепотом сказал Русанов.
— Ты о Дробышевском? Согласен с тобой. Слишком старательно он работает на объекте, подсказывает немцам… Я тоже инженер и вижу это… Ну что ж, с твоего позволения, товарищ староста, полежу часок… Странная жизнь. Самому себе надо причинять муки, чтобы как-то жить дальше, — тяжело вздохнул Павел Адольфович.