Легенды и мифы мировой истории
Шрифт:
Фердинанд был в Бискайе однажды. И теперь, когда подумал о море, о кораблях, это всколыхнуло еще одну застарелую боль.
Младшая дочь Хуана не писала им ни слова целых шесть лет – с тех пор, как вышла замуж за Габсбурга Филиппа Красивого и стала эрцгерцогиней Австрийской. Она уплыла по штормовому морю из порта Ларедо в Бельгию, даже не оглянувшись с палубы в сторону родной земли и не помахав рукой стоявшим со свитой на берегу родителям. Это больно ранило Изабеллу. Но Фердинанда ранило еще больше, потому что Хуана была его любимицей и его гордостью – она была не только замечательная красавица, самая красивая из дочерей, но и лучше остальных усвоила латынь, и вообще любые языки выучивала быстро и без всякого труда. И так похожа она была на его горячо любимую покойную мать, что он называл дочку «моя маленькая мама».
Нет, он не мог понять: почему дочери даже на родителей тогда не оглянуться? Прежде не понимал, но теперь ему все было ясно… Уплыла, и шесть лет – ни строчки! Даже когда умерли брат, а потом, от родов, сестра – ничего. Даже тогда…
Уже родилось у Хуаны с Филиппом двое детей – мальчик Карл и девочка Изабелла, но король и королева Испании узнавали обо всем только от своего посла во Фландрии дона Матиенсо. Он же и сообщал им, что далеко не все ладно с новой жизнью Хуаны и ее замужеством. Отчеты о свадьбе были какие-то странные, как будто от них старались что-то скрыть.
Так никогда и не узнали Изабелла и Фердинанд, до какой степени скандальной была первая встреча их дочери и ее жениха в бельгийском Льере. Филипп без всяких церемоний вошел прямо в покои своей только что прибывшей невесты, взял ее пальцами за подбородок, чтобы хорошенько рассмотреть лицо. А потом повернулся к своим и ее придворным и привел всех в ужас приказанием, чтобы их обвенчали немедленно и привели ее к нему вечером в опочивальню, поскольку невеста ему весьма по вкусу.
Капеллан принцессы Диего Веласкуэзо тогда строго заметил, что требование венчаться немедленно – неслыханное
И тогда невеста сделала нечто, что потрясло всех даже больше, чем поведение ее жениха. Почти срываясь в истерику и не сводя глаз с Филиппа, Хуана прокричала почтенному капеллану, чтобы тот венчал их немедленно, как приказано, а иначе она пойдет в опочивальню жениха без всякого венчания. И, при всех, прошептав: «El hermoso…» [197] – сама впилась в губы Филиппа в долгом блудном поцелуе. Все пораженно замерли. Парой, однако, они были изумительно красивой, это нельзя было не признать. Так начался их злополучный брак.
Потом доходили слухи, что Филипп обращается с Хуаной очень дурно, но подробности были или слишком противоречивы, или слишком отвратительны, чтобы им поверить. Да и что можно было поделать? От самой Хуаны известий не было, а вмешиваться в ее жизнь при дворе мужа родители не имели никакого права. Больше всего тревожили слухи, что дочь якобы забыла Бога, не бывает больше на мессах и исповедях. Они не могли в это поверить. Но потом из Брюсселя были отправлены обратно фрейлины-испанки, потом – послы и исповедник Хуаны. В конце концов при дворе Филиппа не осталось ни одного из ее испанских подданных. И у матери с отцом теперь совсем не было о дочери никаких известий.
Но вот теперь получалось так, что Хуана и Филипп оказались единственными наследниками кастильского престола и должны были принести присягу перед кортесом как официальные принц и принцесса Астурийские [198] . И в 1502 году кортеж Филиппа и Хуаны пересек границу Кастильи.Как ждали Фердинанд и Изабелла этой встречи с дочерью! И ждали, и страшились после всех доходивших до них слухов. Каким в реальности окажется их зять, нежданный наследник кастильской короны, о котором они слышали только плохое? Детей чета оставила в Брюсселе, а Хуана была беременна в четвертый раз. Изабелле и Фердинанду отчаянно хотелось наладить хорошие отношения с дочерью и зятем. Им хотелось, чтобы их королевство произвело на Филиппа и Хуану хорошее впечатление, поэтому в Толедо были сделаны все приготовления для самого пышного приема. И ради этого даже отменили траур по сыну.
Однако на пути в Толедо, в небольшой захолустной деревушке Филипп заболел ветряной оспой.
Фердинанд сразу понял обеспокоенный взгляд Изабеллы и поскакал туда с небольшой свитой. В крошечном замке местного аристократа царил запах сырых овечьих шкур, и здесь отец увидел свою дочь. Хуана стояла на лестнице и держала в руках какую-то ветошь. Она похудела и стала еще красивее. И словно не было этих шести лет разлуки: «Девочка моя!» – бросился он ей навстречу. Но она посмотрела на него очень странно, словно не видя. И повернулась, и пошла наверх по лестнице. Потом все же обернулась:
– Он болен. Мой муж очень болен. Это конец. Если он умрет, я не переживу.Фердинанд вздохнул и вошел в комнату, где на грубых домотканых простынях лежал бледный Филипп. Да, плохо начинался этот его визит в Испанию. Он приподнялся на локтях и сдержанно кивнул Фердинанду. Тот ответил таким же сдержанным кивком.
– Я просил тебя принести чистую рубашку час назад! Боже, как бестолкова! – зарычал Филипп тут же на Хуану, и та с подобострастием бросилась выполнять его приказ.
Кровь бросилась Фердинанду в голову, и ему стоило огромного труда сдержаться и не стащить наглеца с постели, но король сдержался: зять был болен, он – гость, и теперь, вместе с Хуаной, единственный наследник престола. Поразило Фердинанда и то, что при дочери не было ни служанок, ни фрейлин, одна мужская прислуга.
Зять быстро поправлялся, и вскоре они уже торжественно въехали в Толедо. Изабелла не спускала с дочери глаз. Та обняла мать, и они уединились на целых полтора часа. О чем была их беседа, Изабелла никогда не рассказывала в подробностях, но после этого в ее глазах появилось какое-то затравленное выражение. Фердинанду она сказала только: «Все гораздо хуже, чем нам сообщали». Но пояснять ничего не стала. И хорошо, а то, вполне вероятно, отец мог бы не удержать себя в рамках приличий. После этого Фердинанд еще больше невзлюбил зятя.
Однако внешние приличия соблюдать следовало. И их соблюдали. Окрепший эрцгерцог принимал участие в турнирах, роскошных пирах, потешных баталиях «Взятие Гранады», оказался большим поклонником соколиной охоты и боя быков. Но по ночам, к вящему любопытству испанских придворных и слуг, из покоев четы раздавались то слишком громкие стоны любви, то крики, площадная ругань, падение предметов, хлопанье дверей и отчаянный женский вой.
Почти сразу же после принесения присяги кортесу, сославшись на неотложные дела, Филипп неожиданно покинул беременную жену и, несмотря на все ее униженные мольбы, отбыл со своими фламандцами в Брюссель. Да к тому же еще и через территорию Франции, где принял приглашение французского короля. Мало того, он потом несколько месяцев пировал в его луарском замке Блуа, словно издеваясь: ему прекрасно было известно о весьма осложненных отношениях Фердинанда и Людовика XII – короли находились в состоянии войны!
Вот тогда-то и начался для них с Изабеллой сущий ад. Подальше от людских глаз и языков они переехали с беременной Хуаной в крепость Аревало – туда, где когда-то окончила свои дни безумная мать Изабеллы. Обветшавший дворец ремонтировали, и им пришлось поселиться в той же самой крепости, под которой протекала река. Потом Фердинанд думал, что этого не следовало делать – может быть, это проклятое место и свело Хуану с ума окончательно.
Она бросала посудой в слуг, отказывалась от пищи, таскала за волосы служанок, кричала ему и матери, что ее муж Филипп ненавидит их и она тоже ненавидит их, ненавидит их дурацкие мрачные обычаи, их вытянутые лица, их тяжелые платья, их Инквизицию, их вечные мессы, молебны, исповеди и посты. Она кричала им, что хочет домой, к мужу, во Фландрию, где люди радуются жизни, а не вечно молятся, где едят жирную говядину, танцуют на ярмарках и пьют пиво даже женщины!
При воспоминании о женщинах Фландрии она часто переходила буквально на вой и кричала, что должна ехать немедленно, пока Филипп не пере…л всех фландрских потаскух! Потом она могла часами раскачиваться на стуле и выть. Живот ее все увеличивался, и родители молили Бога, чтобы хоть новорожденный отвлек Хуану от черных мыслей. Изабелла думала, что новый переезд поможет дочери отвлечься от черных мыслей, и они вместе переехали в Алкала де Хенарес, неподалеку от Мадрида.
Фердинанд, обеспокоенный агрессивным поведением Франции, отбыл с войском в Арагон и не знал, что пришлось пережить Изабелле в Алкала де Хенарес. Постаревшая сразу лет на десять, она проводила с Хуаной целые дни, стараясь урезонить, успокоить, помочь, и падала замертво после этих бесед, вконец измученная и опустошенная.
А Хуане и впрямь стало немного лучше, и она спокойно, совершенно ничего не стесняясь, подробно рассказывала матери об унижениях, которым при всех подвергал ее муж, и о своей непреодолимой зависимости от него из-за непобедимой, животной к нему страсти. Несмотря на все мольбы Изабеллы, она не ходила ни на мессы, ни к исповеди и говорила Изабелле страшное, еретическое, богохульное. Все это окончательно уложило Изабеллу в постель.
Фердинанд все еще был в Арагоне, когда 10 марта Хуана на удивление быстро и легко родила мальчика. Это был как раз день его рождения, и именно поэтому ребенка назвали Фердинандом. Матери было безразлично даже как его назвать, она сразу отдала ребенка на руки кормилице и уже совершенно не интересовалась сыном.
Когда стало ясно, что помочь Хуане невозможно, Изабелла отправила дочь под надзор врачей в замок Ла Мота – похожий на несколько гигантских шахматных ладей, забытых великаном на каменистой равнине. От Филиппа же не было никаких вестей. Он так спешил вернуться в Брюссель – якобы по делам государства, – а между тем вот уже несколько месяцев проводил во Франции в пирах и охотах.
Однажды вечером Хуану не нашли в ее спальне. По коридорам тут же застучали каблуки слуг, замерцали в руках факелы.
Полураздетую эрцгерцогиню обнаружили вцепившейся в решетку крепостных ворот. Она выла, мотала головой и кричала то богохульства, то вообще что-то нечленораздельное. Послали за Изабеллой, а между тем все – от врачей и исповедника до алькальда и стражи – старались уговорить эрцгерцогиню вернуться в постель. Тщетно.
Она провела у ворот крепости всю ночь – полуобнаженная, с растрепанными волосами и пустыми безумными глазами. Ноябрьским утром ее увидели крестьяне, что обычно привозили в крепость провизию. В городе неподалеку как раз проходила ярмарка, и местные шуты уже изображали под хохот толпы, как полуголая Хуана висит на решетке. Репутация наследницы престола была погублена окончательно. С тех пор ее прозвали Juana La Loca – Хуана Безумная.
Зять между тем от его, Фердинанда, имени, как законный наследник кастильского престола начал переговоры с королем Франции по поводу отторжения у Кастильи Неаполя. О, как рассвирепел тогда Фердинанд! Но он был бессилен: не сейчас, так после его смерти зять все равно начал бы разрушать Кастилью, которую презирал, как и свою несчастную, сумасшедшую испанскую жену.
А Хуану в очередной раз нашли в окрестностях замка пастухи – в одной рубашке, босую. Она вырывалась и визжала, что пешком шла во Фландрию, к мужу. Изабелла тогда тяжело опустилась перед Фердинандом в кресло, закрыла глаза и сказала: «Я больше не могу. Я молю Бога о смерти».
И Фердинанд сделал все необходимые приготовления, чтобы отправить Хуану туда, куда она так стремилась, –
Она ни разу не спросила о новорожденном Фернандо и, отплывая, ни разу даже не взглянула ни на сына, ни на мать. А вот к нему подошла. Обняла и сказала: «Прости, отец. Я знаю, что такое ад».
Уже много позднее они узнали, что сразу по приезде во Фландрию Хуана потребовала удалить от двора всех женщин и набросилась на одну из фрейлин, чуть не вырвав ей волосы. Муж запер ее в комнате, и она в течение почти суток била стулом по полу и стенам и не позволяла приблизиться к себе никому…А потом ушла Изабелла. Это была ужасная ночь. Он чувствовал, что его жизнь рушится так же, как за стенами замка под неумолимой силой ноябрьского урагана падают деревья на каменистой месете. Он и приближенные стояли в замке Ла Мота с факелами, окружив постель умирающей Изабеллы. Скорби и болезнь сделали ее кожу совершенно серой.
Она взяла его за руку.
И как тогда, при первой их встрече в Вальядолиде, точно так же тревожно и нервно дрожали факелы.
Она сказала:
– Я полагаюсь на тебя. Позаботься о ней…
Кого она имела в виду? Хуану или Кастилью?
Потом слабо сжала его пальцы и тихо спросила:
– Ты думаешь, все это… дети… Искупление… за нас?
Он и сам думал об этом все последние годы. Но ответил ей только:
– Не искупление, Исабель… Испытание. Нашей веры.
Она слабо улыбнулась. И он понял тогда, что неожиданно для себя сказал ей самые верные слова.
Последние три дня по всей Кастилье шли молебны. Люди скорбели, словно теряли близкого человека. Никто не знал, что будет теперь со страной. И он тоже не знал, что будет теперь с Испанией и ее колониями: по закону королевой становилась Хуана, эрцгерцогиня Австрийская.
Изабелла попросила, чтобы монахини пели Te Deum Laudamus. И они запели.
И вдруг, лишь только закончилось пение – странно, неурочно, раздробленно грянули колокола. И задрожал замок Ла Мота. Все замерли, потом кинулись к окнам. Это были отголоски землетрясения, что в ту ночь до основания разрушило город Кармону.
А Изабелла была уже мертва.
Фердинанд все сидел в галерее, пил вино и смотрел на Гранаду в дожде. Он был почти пьян. Дождь шумел по кронам апельсиновых деревьев, и ему вдруг стало невыразимо тяжело. Он подумал, что это шум дождя нагоняет на него тоску, и приказал слуге, который все время, словно статуя, стоял в углу зала у двери на случай, если королю арагонскому что-нибудь понадобится, прислать какого-нибудь музыканта. Тот ушел, его долго не было, но, когда Фердинанд совсем забыл о своем приказе, в Зал советов вошли и стали у стены трое одетых по-кастильски «мориско» [199] – с бубном, флейтой и каким-то подобием лютни. Они заиграли протяжную, варварскую мелодию. Фердинанд терпеть не мог мавританскую музыку и сначала хотел остановить музыкантов, прогнать их прочь, но постепенно начал вслушиваться и вдруг совершенно отчетливо для затуманенного вином мозга осознал, что всякая другая мелодия не будет в гармонии с этой вот кипенью лепных кружев на потолке, с этими тонкими, белыми, бессильными, как заломленные женские руки, колоннами, с этой бесконечной вязью непостижимых письмен. Ему даже понравились эти протяжные плачущие звуки. И подумалось, что потребуется, может быть, еще не менее двадцати лет, а то и больше, чтобы память о мусульманах-маврах навсегда ушла с испанской земли. «Но я говорю тебе, Исабель, он придет, тот мир, которому мы оба посвятили свои жизни. Если не мы и не дети наши, так внуки увидят справедливый чистый мир истинной веры!» – тихо прошептал Фердинанд.
Изабеллу завернули тогда в простую францисканскую рясу и похоронили здесь же, в городе ее триумфа – Гранаде. Как она и просила.
Кортес формально присягнул Хуане, тут же официально признал ее невменяемой, и регентом стал Фердинанд.
Он не сразу осознал, как огромна его потеря и какая необъятная часть его жизни обрушилась – как дом вместе с оползнем обрушивается с края обрыва. И тоска становилась все сильнее.
Тогда и сделал он роковую ошибку – женился снова. На французской аристократке, восемнадцатилетней Жермене. Попутно надеясь теперь заполучить в союзники ее дядю Людовика. Да, уже самого Людовика, короля Франции, стало волновать, сколько власти, получив Испанию и все ее колонии, сможет заграбастать этот Филипп, капризный и непредсказуемый баловень! И французский король начал переговоры по поводу брака своей племянницы.
Вот Фердинанд и женился.
Старый дурак… Ну ладно бы обвенчался где-нибудь еще – велика Испания, но попутал лукавый венчаться опять в Вальядолиде!.. Вся Кастилья задохнулась от возмущения. А он и не намерен был оправдываться, объяснять подданным, что испугался одинокой старости и тоски.
Тогда кортес лишил его регентства и, по сути, изгнал, назвав – правда за глаза – «старым каталонцем». Но до Фердинанда дошли эти злые слова. И это после всего, что он сделал для Кастильи! После всей отданной Кастилье жизни – благодарность от кортеса: «старый каталонец»! Он был оскорблен, и гордыня его взбунтовалась: раз его не хотят, раз считают, что Кастилье без него лучше, – он удалится. И этим тут же воспользовался зять Филипп. И был официально назначен регентом. Надо сказать, Хуана, в какой-то миг просветления, воспротивилась этому, и даже написала письмо в кортес в защиту отца, но Филипп перехватил письмо и запер ее на ключ.
Вступление на трон законного наследника Кастильи выглядело как захват страны иностранной державой:
Филипп прибыл в Бургос с огромной свитой фламандцев, тремя тысячами германских «копий» и сразу же, как король де-факто, начал замещать кастильских грандов и прелатов, отнимать в пользу своих аристократов их замки и земли. Вот тогда в кортесе поняли свою ошибку.
Но Фердинанд ничего этого уже не видел. Штормовым мартовским утром его каравеллы подплывали к кастильскому владению в Италии – Неаполю, где он намерен был дожить свои дни и упокоиться. Через год его юная жена Жермена родила мертвого мальчика. И совершенно потеряла к мужу интерес. А он – к ней, поняв еще раз с новой силой, какую сделал ошибку. Одинокая старость грозила ему все равно.Теперь, в Альгамбре, он вспоминал, как однажды в октябре, в Неаполе, он сидел вот так же – правда, на залитой солнцем, увитой виноградом террасе своего замка на самой вершине холма, вспоминая снега Сьерра-Невады, и смотрел, как призрачными фиолетовыми тенями проплывали над чужим Везувием по-чужому пышные облака. И вдруг привратники распахнули ворота и впустили всадников. Он залюбовался конями: такие кони могли быть только из Кадиса! И тут же узнал пожилого всадника – это был верный ветеран взятия Гранады – Гарсилассо де ла Вега!
Фердинанд обрадовался ему, обрадовался несказанно! Засуетился, сам выбежал навстречу, обнял соратника:
– Гарсилассо, старина! Какими судьбами?! Ну как там? Что там? – И осекся, всмотревшись в его лицо.
– Она не дает его хоронить.
– О чем ты?!
– Филипп мертв. Разве ты не получал письма?
Нет, он не получал письма.
– Но как? Кто его?..
Им принесли еды и вина.
– Никто. Тиф. В Бургосе. Не проснулся утром. А она, королева Хуана, возит его из города в город, ночами, в открытом гробу вот уже который месяц. Он смердит невыносимо, черный уже, черви из него лезут! А она каждую ночь заставляет монахов читать по нему заупокойные молитвы, словно он умер вчера. И женщин не допускает смотреть на него – из ревности, даже монашек.
Фердинанд в ужасе молчал.
– А в Кастилье, Фернандо… Плохо все, очень плохо в Кастилье и в целой Испании. Мор напал на овец… Вокруг Медины де Кампо вымирают целые деревни – людям нечем жить. Те овцы, что еще оставались, передохли от голода – пронесся ураган, реки вышли из берегов, затопило пастбища. В Андалусии – чума. Плохо все. Бог отвернулся от нас.
– Зачем ты здесь, Гарсилассо?
– Одна надежда – на тебя, Фернандо. Меня прислал кортес.
– Тот кортес, что изгнал меня, назвав «старым каталонцем»? Да и что я могу сделать против мора или чумы?
– Фернандо, если ты не вернешься, Испании – конец. – И, помолчав, старый верный Гарсилассо де ла Вега наклонился и добавил: – Никому не говорил, а тебе скажу, мой король. Не тиф его, Филиппа, в Бургосе. Я… Не было сил смотреть.
Фердинанд немедленно приказал готовить корабли к отплытию. Он ведь обещал Изабелле, что позаботится. И о Кастилье, и о дочери.И Фердинанд вернулся, навел, как мог, порядок и мирно правил страной.
И каждый год, 6 января, приезжал сюда, в Гранаду. Раньше – с соратниками, пока они были живы. А вот теперь – один. Даже Гарсилассо не приехал, болел. А больше не осталось никого. Все ушли – и Медина-Сидония, и Талавера, и даже Торквемада. А самое главное – любимые дети и его Изабелла.
Фердинанд не узнает, что Непобедимая Армада – символ Испании, той Испании, которую создали они с Изабеллой, – однажды ляжет на песчаное дно у далеких берегов Англии, и это будет началом конца. И что Инквизиция переживет все – даже Великую Испанию.
А сам он умрет 23 января 1515 года в таверне Мадригалехо на пути в Севилью, где будет ждать его войско, чтобы отплыть в Северную Африку. Король решит направиться туда по настоянию неугомонного Тиснероса, с тем чтобы освободить эту землю от мавров и нести туда христианство. И с ним будет старый верный Гарсилассо де ла Вега, который и закроет ему глаза.Ничего этого старый Фердинанд знать не мог. И он сидел высоко над Гранадой в зале Масуар дворца Альгамбра, слушал дождь и разговаривал со своей ушедшей королевой, тоска по которой с каждым днем становилась все сильнее, намного сильнее желания жить. И старый король понимал, что мог иметь многих женщин, но любить – только ее…
«Ну вот, Исабель… Ты спрашивала, не искупление ли это детям за наши грехи? Ну посуди сама… – Он говорил и говорил с ней и был уверен, что она здесь и слышит его. – Две наших дочери – счастливы: Мария за новым королем Португальским, и младшенькая, Катарина, за англичанином, как его… Генрихом. Молоденький такой… Катарина тяжела, родит скоро. Хорошо, если бы сына…»