Легкая корона
Шрифт:
ПАРК КУЛЬТУРЫ
Находиться дома было тяжело. Отец разговаривал со мной сквозь зубы — он злился, что я бросила университет, болтаюсь неизвестно где и занимаюсь неизвестно чем. В прямую конфронтацию со мной он не вступал, зато настраивал против меня маму, которая устраивала мне длиннющие пролечки, неизбежно заканчивающиеся слезами. Времена, когда она смеялась моим прикидам и сама что-нибудь этакое предлагала, когда мы с ней сидели на кухне за чаем, вместе слушали «Аквариум» и «Кино» и болтали о роке, давно прошли. Она постоянно пилила меня за поздние возвращения и принюхивалась, не пахнет
Хуже всего было то, что мама позвонила в консультативную службу для родителей трудных подростков. Там предположили, что я употребляю наркотики. С подачи консультантов мать начала рыться в моих вещах. Наркотиков она не нашла, зато обнаружила презервативы, так и валявшиеся на дне рюкзака с тех пор, как Марина мне их торжественно вручила. Воспользоваться ими мне пока не пришлось, потому что Громов в ультимативной форме отказывался их надевать.
— Мой хуй и гандоны — две вещи несовместные, — переиначивая Пушкина, декламировал он. Все-таки сильна в русском человеке любовь к поэзии.
Презервативы подействовали на маму, как красная тряпка на быка. Думаю, найди она и в самом деле шприц с героином, жгут и иглу, это бы ошеломило и разозлило ее гораздо меньше. Презервативы подтвердили самые ее страшные опасения — ее дочь занимается сексом.
— Ведь ты говорила мне, что ты не спишь с ним! — кричала мама, потрясая пачкой презервативов над головой.
— Ну, извини, что я тебя обманывала, — на этот раз я была спокойна, как удав. Меня больше не задевали все эти драмы и восклицания.
— Боже мой, боже мой! Как ты могла? Почему я, идиотка, остановила отца, когда он хотел начистить лицо этому негодяю?
— Мама, ты себя слышишь? «Начистить лицо»? Ты говоришь как Софа.
— Не смей меня так оскорблять, нахалка! Я тебе не позволю превращать меня в клоуна, я сотру эту гадкую улыбочку с твоих губ. И сколько времени это уже продолжается? Он что, смел приходить в наш дом, в то время как… — Мама задохнулась от ужасной мысли.
— По крайней мере, ты можешь не волноваться, — я забрала у нее презервативы, — я не беременна и ничем не больна. В том смысле, что ни сифилиса, ни гонореи у меня нет.
— Откуда ты знаешь?
— Я была у гинеколога. Мне сделали анализы.
— Ты была у гинеколога?!!! — И тут она зарыдала так горько, так безутешно, что мне показалось, будто я присутствую на собственных похоронах. Надо было валить отсюда к чертовой матери. Я пошла к Марине зализывать раны. Мне не надо было ничего ей говорить, она и так все понимала. Марина, в отличие от Пален, не давала мне никаких советов, Громова не поливала и не проклинала, не требовала, чтобы я сказала ему то или это, а просто слушала меня и сопереживала.
— Мама у тебя золотая. Она очень мудрая и любит тебя. У нее пройдет этот период. Ты не смей на нее обижаться.
У Глеба было новое увлечение — видео. Мамаша привезла из Лондона видак, и Глеб каждый день бегал в недавно открывшийся пункт видеопроката за кассетами. Мы поглощали по два фильма за вечер, в основном боевики с Ван Даммом, Сталлоне и Шварценеггером. Но сегодня был особый просмотр, мы решили наконец-то посмотреть порнуху, про которую много слышали, но никогда не видели. Не успели мы еще всмотреться, как неожиданно вернулась с работы мамаша. Про нее почему-то все забыли. Обычно она возвращалась намного позднее, а приходя, часто, не заходя
— Ну, включай, Глеб.
— Э-э, — сказал Глеб и беспомощно посмотрел на Марину.
— Я тоже хочу посмотреть. Я тоже имею права в этом доме, — сказала мамаша строгим тоном.
— Мама, конечно, ты имеешь право. Но этот фильм, он не для тебя, — сказала Марина.
— А что это? Порнография? Вы смотрите порнуху?
— Э, это не порнография. Это эротика, — Глеб проявил дипломатический талант.
— Тем более. Все-таки это я привезла видеомагнитофон. И я хочу посмотреть.
Что делать? Глеб включил видак. Пошла порнуха, жесткая, мрачная, без фантазий. Если это чувак назвал эротикой, то что же он считает порнографией — даже страшно представить. Мамаша сидела с каменным лицом, Глеб умирал от стыда. Я боялась посмотреть на Марину.
— Все. Это гадость и мерзость. Не понимаю, как вы можете такое смотреть, — мамаша встала и с гордым видом вышла из кухни.
Несколько мгновений после того, как дверь за ней закрылась, еще длилась тишина, прерываемая лишь сладострастными стонами из телевизора. А потом мы все просто взвыли от смеха. Глеб упал со стула и корчился на полу, у Марины из глаз лились слезы. Зазвонил телефон.
Глеб, взявший трубку, скорчил недовольную гримасу.
— Тебя, — он передал мне трубку.
— Привет. Я буду ждать тебя на «Парке культуры», у перехода, через полчаса, — это был Громов.
— Что? — Я никак не ожидала его звонка и не успела подготовиться. Он застал меня врасплох.
— У меня двушки кончаются. И так пришлось звонить и разговаривать с твоей матерью, она не захотела мне сказать, где ты. Хорошо, у меня есть Маринин телефон, и я догадался, что ты там. Давай, выходи, я не хочу тебя ждать.
— А что, твоя манекенщица сегодня занята?
— Не будь идиоткой. Она была нужна для выступления, как декорация. Она идеально вписывалась в контекст этого перформанса. А так — что мне с ней делать? Она выше меня на пару сантиметров, у нее ноги 44-го размера, и ты бы видела ее уши. Огромные, как у слона. Ужас, — он разъединился.
— Ну что, он тебе свистнул, ты и побежишь? — спросил Глеб.
Если бы он ничего не сказал, я, может быть, и не пошла бы, но теперь вариантов не было. Я побежала на «Курскую». Сидя в вагоне, я вдруг отчетливо поняла, что не хочу видеть Громова. Я не чувствовала никакой радости, никакого волнения от предстоящей встречи. Еще совсем недавно, когда мне казалось, что это его высокая фигура мелькает в толпе, сердце обрывалось в груди, замирало и начинало бешено колотиться где-то в горле. Сейчас я шла к нему как на Голгофу; я знала, что в конце концов снова буду разочарована, обижена, унижена. Мне надоела эта игра в кошки-мышки, постоянная необходимость надевать на себя маску незаинтересованности, холодности, безразличия, без которой невозможно было с ним общаться. Было ясно, окончательно и бесповоротно, что Громов меня не любит, даже чуть-чуть. Я нравлюсь ему, его мужскому тщеславию льстит мое чувство — но не более того. Ждать, что он изменится, что с его глаз упадет пелена и он поймет, что я — любовь его жизни, было бы наивно и глупо.