Легкое бремя

Киссин Самуил

Из подражания умному (делающему умное) дурак совершает глупость. Таково же происхождение этих афоризмов? Может быть, любители изысканного — только знатоки пошлого.

Антисемитам из поляков не должно подавать руки — они провокаторы на жалованьи.

Мене, текел, фарес! Когда же? Или на небе разучились грамоте?

Квадрильон квадрильонов — секундочка.

Что более плоско? — Размышлять о человеческой природе или о человеческих привычках?

Жемчуг — нарост, но не всякий нарост — жемчуг.

Плоско, как пословица.

Глупо, как афоризм.

Это ведь тоже афоризм не из плоских (к вопросу об афоризме).

Кто любит популярность —

уже не мизантроп (образец верного и плоского суждения).

Не знаю, будет ли Л. Кантом, но Альтенберг Шекспиром — никогда.

Надо надеяться, что Троянский конь был, по крайней мере, из черного дерева.

Король-инкогнито более горд, чем на торжественном приеме. Это само собой понятно.

В мышлении есть чистота, которой нет в фантазии, не оттого ли некоторые мыслители напоминают старых дев.

Есть выражения, сами себя опровергающие: народная мудрость, восточная красота.

Разве можно не любить лести? Ведь это мизантропия.

Великий человек всегда веревка в доме повешенного для посредственности.

В бане крикнули: Дурак! Вон из бани!

Дурак обиделся: А моя копейка не копейка (заимств.).

Лермонтов — великий поэт. Но любят его только посредственности и эстетически не одаренные люди. Отчего?

Поэт мыслит образами. Чем образ плотнее, чувственнее, тем он лучше. Метерлинк гениально вспомнил салат в «Принцессе Мален». Ни символизм, ни хрустальная бесплотность Верлена этому не противоречат. Ну как объяснить это олухам, которые не поймут.

Ах, да ведь они думают, что я музыку ценю на вес. Р ос l е е (по-русски: чур! чур меня!)

Евреи, конечно, женственны. Вейнингер понял это лучше, розанов. Собственно, они самый легкомысленный народ на свете. Ах, как они могли бы быть веселы: ведь это воробьи.

Владя находит время играть на биллиарде, ходит в бар, считает возможным обедать у Валерия, ко мне зайти не может. Я ему не нужен, скучен. Даже для Грифцова есть у него время.

Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой. [62]

62

Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой. — Рецензия на сборники стихов: Ходасевич В. Счастливый домик. М.: Альциона. 1914 и Ахматова Анна. Четки. Стихи. СПб.: Изд-во «Гиперборей». 1914.

Автограф на четырех страничках, исписанных чернилами и карандашом. Наполовину черновик, отчасти конспект будущей статьи, где автор делает заметки для себя: «Сначала о стихах из книга “Вечер”, соответствующей “М<олодости”> Х<одасевича>».

Слова сокращены, цитаты не вписаны, иногда указаны страницы. Весной 1914 года Муни, очевидно, сделал попытку вернуться к критике. Первые его рецензии, подписанные псевдонимом «Эрмий», были напечатаны в 1907 г.: в журнале «Перевал» (№ № 2,4,8–9, 11 и 12), в газете «Литературно-художественная неделя» (1907, 24 сентября, № 2 и 1 октября, № 3) и в газете «Час» — «К психологии графоманов (Случайные мысли)» (1907, 4 ноября, № 37). Семь лет он не обращался к этому жанру, но в 1914 году среди бумаг появляется ряд заметок-откликов на только что вышедшие книги: «Первый журнал русских футуристов», сборники стихов Ходасевича и Ахматовой и книгу Бориса Пастернака «Близнец в тучах» (М.: Лирика, 1914). Ни одна из рецензий не была закончена.

Приведем сохранившийся фрагмент о книге Бориса Пастернака:

«— Это по дороге в Варшаву? Война и мир.

Князь Ипполит

Кругом разговаривают, разговор остер, тонок, и князю Ипполиту хочется вставить слово, он мучительно пытается вставить слово — ничего не выходит. Он вспоминает: часто неожиданно сказанное выходит остро и вовремя. И он говорит вышеприведенную фразу. Минутное недоумение. Но Анна Павловна нашлась и лукаво грозит пальчиком шалуну:

— Ах, какой Вы злой!

Борис Пастернак, вероятно думает, что его маленькая книжечка, написанная по рецепту князя Ипполита, вызовет слова:

— Ах, какой вы умный, ах, какой вы талантливый!

Мы надеемся, что такая Анна Павловна для него найдется.

Мы же после некоторого недоумения только передернем плечами, как сделал на вечере у Шерер другой

посланник.

Вот пример:

Я рос, меня, как Ганимеда,

Несли ненастья…

Ганимеда в ясный солнечный день унес орел. У Гете он был восхищен и восхищён. Рембрандт понял его испуг несколько физиологически. У Пастернака Ганимед — по дороге в Варшаву».

«Пленные шумы», «Лары», «Звезда над пальмой» — разделы книги Ходасевича «Счастливый домик».

Из вышедших за последнее время книг стихов хочется запомнить две: Ходасевича и Ахматовой. Это небольшие книги острых и подчас болезненных переживаний, книги намеренно скромные, смиренные, быть может, даже слишком. Во всяком случае в них обеих много того, что «паче гордости».

Сначала о первой.

«Смирись, гордый человек!» Гордый человек смирился… Кажется, уж и податься некуда. Мир, широкий мир — нет, только «счастливый домик». Правда, «как в росинке чуть заметной весь Солнца лик ты узнаешь», так и в этом счастливом домике вы найдете все, что есть в широком мире.

План книги логичен до сухости. Домик: стены — то, что составляет первый признак дома, его отдельность. Заклятие стен произнесено — все шумы мира — отныне «Пленные шумы».

……………………………………….Живи на берегу угрюмом. Там, раковины приложив к ушам, внемли плененным шумам — Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит сердито, Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли — с берегов Коцита.

Здесь, в этом сконцентрированном мире, все переживания необыкновенно густы. Переживаются только сущности. Мимолетность, увлечение, влюбленность — тут нет ничего этого. Тут любовь, напряженность и боль, хотя б поэт и притворялся беспечным. Этот мир — мир призраков — и в то же время мир сущностей, и уйди отсюда поэт «на берега земных веселых рек», он будет несчастен, ему будет больно петь на нашем, на плоском берегу. Он знает, потому и произнес свое «заклятье стен».

Второй отдел книги: «Лары». Маленькие боги сами селятся в воздвигнутых нами стенах. Они раньше нас живут в них. Они настоящие господа в наших домах. И мы должны приносить им жертвы, добиваться их благосклонности и, если возможно, их любви. Маленькие боги, они добрые: что им нужно — «ломтик сыра, крошки со стола».

Только нужно жить потише, Не шуметь и не роптать.

Им не нужны речи о любви, о мире. Они большие скептики, эти маленькие боги, и больше всего они ценят спокойствие. Не тревожь их, будь кроток и прост, сколько можешь, и они поделятся с тобой своим хрупким даром — тишиной, «и стынет сердце (уголь в сизом пепле), И все былое — призрак, отзвук, дым!»

Все былое — вся боль былого.

Вот молитва, с которой обращается к ним поэт, и которой они, скромные его лары (мыши и сверчки), благосклонно внемлют.

Молитва

Все былые страсти, все тревоги Навсегда забудь и затаи… Вам молюсь я, маленькие боги, Добрые хранители мои. Скромные примите приношенья: Ломтик сыра, крошки со стола… Больше нет ни страха, ни волненья: Счастье входит в сердце, как игла.

Человек построил себе дом. Боги нашли в нем приют и алтарь. Что сделает в нем для себя человек? Какую утварь, мебель или иное заключит он в созданных для жилья стенах? Всякий по своему вкусу. Наш поэт заводит олеографии; Для него это неизбежно. Он слишком чтит своих маленьких богов, слишком богомолен, нет, боголюбив, чтобы заставлять комнаты тяжелыми предметами. Буквально: боги могут ушибиться, задеть за

что-нибудь, им будет неприятно, им будет больно. Но олеографии не помешают, и вот третий отдел: «Звезда над пальмой». Не случайно здесь италианское небо «Генуи, в былые дни лукавой мирные торговые огни». Весь отдел при всей его Лирике чрезвычайно изобразителен. Пусть здесь горькая любовь, нежность горбуна-шута к царице ситцевого царства, истерика, берущая за горло, но не выдавливающая слез на глаза. Все же это нарисовано, и как нежно, как остро, какой тонкою иглою! Это утешение, которое позволили своему верному богомольцу маленькие боги. И с каким сознанием хрупкости их предается поэт своим утешениям. Воистину, все это только блистательный покров.