Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
Но наутро всё сызнова, а пыли вроде как нет, посуды грязной тоже, и телик уже поперёк души, и тогда в голову лезет немыслимое: а не пора ли обдирать обои? И тут же мысленно бью себя по губам: не сметь! умник какой! обои — энзэ! обоями раз в десять лет отмазывать можно, не чаще, не то каждую неделю переклеивать будешь.
И пускаю в ход крайнее, зато безотказное: вынаю на середину один из ящиков с когда-то начирканным и увязаю в нём наверняка и очень надолго. Ибо ничто так не оскопляет жажды натворить новых глупостей, как панихида по уже натворённым. После чего с подразумевающимися слезами на сваливаю всю эту ересь обратно, вертаю откуда взял, и врубаю-таки свой постылый рыдван. Как бы нехотя. Между прочим как бы — типа, почту проверить. Почту-то проверять время от времени надо? Надо! Нету почты? Ну и ладно, вам же хуже. Тогда вон кубики немножко пороняю. Или шарики. Это-то можно? А потом паука помучаю, ладушки? Совсем чуть-чуть. А следом и маджонг — я ж ни разу ещё его дважды за день не окучил, и надежда на это наполняет
И пошлая маленькая ложь срабатывает, и я истово роняю, и мучаю, и окучиваю, и лишь после трёх-четырёх часов и, соответственно, дней и ночей тщательно скрываемого свербежа открываю лёгким, но дьявольски жадным щелчком чистую страничку ворда и превращаюсь в машину по перегону сквозь организм кофе. Варимого и растворимого, жгущего и сто раз остывшего, до противности сладкого и горше хины, с корицей или молоком — топлёным, нет, сиротски обезжиренным, а то и вовсе со сливками — или без того и другого, и третьего, поскольку столько кофе можно лишь разнообразя — хотя бы вот эдак, будь оно всё окончательно неладно. И сижу перед экраном, глощу эту гадость кружку за кружкой и сандалю любимую «Яву» явскую в твёрдой — из неписаного расчёта пачка на пять-шесть часов. (А в отдельные, особо бессознательные моменты, её, голубушки, и на сотню минут едва хватает, так что с кофе, думаю, всё понятно: надо же чем-то язык с глоткой промокать)…
И сутки примерно спустя, разродившись всего-то полутысячею вкусных-превкусных строк, когда уже ни питьё, ни сигареты ничего кроме блевотного рефлекса не вызывают, а в глазах хрестоматийные круги, и шея головы не держит, и спина отнимается, и пятки кажутся копытами, вырубаю эту сволочь и отползаю к тахте. И пару минут героически борюсь с искушением ползти назад, но сердце успокаивается тем, что бумага под рукой, и если осенит — а почему нет? непременно осенит, куда денется! — запишу ж. И отключаюсь, ни единой закорючки не намарав, но — с карандашом в кулаке. И все эн часов снится завтрашнее. И пробудившись, на бегу в отхожее успеваю запустить моего мучителя, и возвращаюсь к нему уже гудящему. И открываю вчерашнее. И выражаю своё им полнейшее единственным из доступных: передалбливаю наново…
Я жутко стучу по клавишам, просто жутко: на два этажа вниз и до самой крыши, наверное, вверх грохот как с каменоломни. Клавиатуру меняю раз в квартал: буквы стираются и западают. Но, чтоб им всем, я долблю! — долблю, кляня на чём свет, бездарь, наворочавшую давеча всей этой чепухи. И отматываю к началу, и снова укорачиваю, надставляю, верложу, утюжу и т. п. дважды уже, как оба раза и мстилось, пошитое намертво. И прикуриваю от ещё не потухшей, и важно иду на балкон, где время суток, а заодно и года (они разнообразны, всегда разнообразны они отчего-то). И обещаю себе завтра же бросить, параллельно засмоляя другую. И стою несколько, истово глядя вдаль и ласково шепча что-нибудь навроде «ай, сукин». И — через кухню с плитой и снова допитым чайником — к столу. И — новая глава. И она снова совсем не то, чем грозилась, а вовсе (второе вовсе на страницу — позор!) и наоборот, оттого как герои народ нарочитый, и плевать им с самой высокой на то, что тебе вечор с устатку. И опять четвёртая пачка и сорок четвёртая чашка, и, ежели повезёт, ещё полтыщи строчек — ароматнее даже вчерашних. А потом снова ночь — в смысле сон: ночь, она ведь не по будильнику, а по самочувствию. И иногда так можно неделю. А то и две. После чего возникает непреодолимое — выползти. И выползаешь, чувствуя себя кротом, потому что зима ли, лето — там солнце, в каких бы объёмах оно ни! И подозрительно свежий после прокуренной до того, что книжки, которые иногда друзьям-подругам, за пару минут прованивают насквозь и их целомудренные с этой точки зрения спальни…
И, радуясь солнышку, как первому или последнему в жизни, бредёшь к ближайшему, берёшь банку типа ещё не питого и блок неизменной, и возвращаешься в родные. И наивно пытаешься проветрить. И опять косишься на кружки-тарелки, на книжки, диски, веник и прочее. И кружишься в поисках ответа на главный: да на фига же всё это, и не находишь, и время суток путается со временем года, и смены маниакального (ай да сукин) на депрессивное (сами догадайтесь) и обратно разгоняются едва не до частоты сердцебиения, и это почему-то называется жизнью.
И счастьем…
Вот так примерно я и пишу. Мучительно лепя из подходящих букв нужные слова, а из тех строки. И когда всё вроде бы готово, сажусь и читаю эту белибердень, ужасаясь: как — ну вот как вообще можно было вот так-то вот? И берусь за давно ждущий своего часа гребешок: с неделю примерно избавлюсь от наречий — их следует вычесывать первыми. Со всею безжалостностию. Весь этот чёрт те откуда взявшийся тут сорняк: необычайно, совершенно, довольно и предельно — всё долой, всё! Даже при условии, что Наконец Полюбил и Полюбил Вообще не только звучит лучше, чем просто полюбил, но ещё и не одно и то же. Однако, силясь не забыть, что лучшее главный враг хорошего, давлю на горло эстетскому конформизму, пока не обнаруживаю, что механически уже убиваю знакомые слова за один факт их принадлежности к самой сложной части речи.
И даже после этого обнаруживаю, что не достиг. И обливаясь горючими и покаянными, пропалываю прилагательные. Особенно уменьшительно-ласкательного и превосходного назначений. И только потом зверски вымарываю глаголы с существительными — эти
Оказывается, если прикинуться хирургом, готовым самолично рвать себе гланды, аппендикс и всё, что под руку, и повычёркивать до кучи безобидные вроде бы финтифлюшки — ну всевозможные и вездесущие мои ну, так, тут, там, вон, вот, ведь, же, даже, уже, ещё, типа, вроде, как бы, хотя бы, потому что, к примеру и допустим; категорические чуть-чуть-чуть, очень-преочень, во всяком и по крайней, а также снисходительные кстати и между прочим, плюс все эти туманные все эти, всё это и тот самый — не говоря уже об интимных как говорится да что называется — если взять и изничтожить их все до единой, текст удивительным образом почти ничего не теряет!
Почти… Потому что иные вот с вон очень даже… В общем, целой главы подчас стоят. Отчего с ними-то и труднее всего. Залог успеха — мера в финтифлюшках. А меры этой никто никогда наверняка не знал, не знает, и долго ещё. Ибо литература, дети, не есть примитивное искусство сочинения историй, а есть бесконечная каторга по уточнению означенной меры с точностью до чёрт те какого знака после запятой, и суть разницы между Каменской и Бовари лишь в этом…
А уж как — мыслю я с запалом того самого (тоже заметили, да?) хирурга — осмелеть да ампутировать заодно и союзы, с которых предложения начинаю!.. а предложения я в девяти случаях из десяти начинаю с союзов; предложение, начатое со сколько-то члено-предложенистого слова, видится мне заведомо ущербным. Даже односложное и безличное. Ибо И дождило на мой убогий всяко лучше, чем просто Дождило, а без и — так уж и дождя никакого не нужно!.. Потом ору: аааааааааааа пропадай моя головушка! и уже как самый настоящий палач замахиваюсь с по-над плеча и одним щелчком убиваю исправленное, открываю расчётливо припрятанное исходное, восторгаюсь до ночи его на каждом шагу угловатостью и сучковатостью, и всё начинается сначала: первыми находят смерть Просто, Вообще и Наконец…
Вот, собственно, и все мои фокусы. Так и пеку: без никаких хлебных шариков товарища Гоголя и гнилых яблок гражданина Шиллера, и не кляните, что так подробно — подробно вы себе ещё не представляете. По-настоящему подробно — это уж, простите, экзистенциализм. Это когда ты неторопливо и всерьёз описываешь всё, что чувствуешь, сидя на унитазе, а описав (на последний слог ударяем), называешь почудней — типа, как съесть собаку, или вроде этого — и получается чистый Уитмен для бедных. В смысле, для богатых. Ну вы понимаете, о чём я.
Демонстрирую.
Один раз.
На примере всё той же чашечки кофе.
Вы задумывались вообще хоть когда-нибудь, сколько бесполезных телодвижений приходится совершить, чтобы доставить желудку это минутное удовольствие? Отслеживаем: встал (из кресла; встал из-под одеяла — самостоятельная новелла ещё на абзац), пошёл на кухню, взял чайник — пусто. Снял крышку, отвернул кран, налил — немного: полный он до завтра кочегариться будет. Завернул (это всё ещё о кране) — капает. Отвернул-завернул ещё раз — всё равно: бульк, бульк, бульк. Никогда не задумывайся по ком капает из крана — оно капает по тебе. Плюнул. В основном фигурально. Крышку на место, чайник на плиту, искать спички. Успел психануть, вспомнил, что намеревался вспомнить о чём-то другом, необычайно важном, но именно потому что важно и забыл уже навсегда. Нашёл, вынул одну, чиркнул — потухла. Пока доставал вторую, монолог: вашу по башке! кто такие спички делает, уроды? Зажёг-таки (на подробностях экономлю — щажу). Нет: на полную, чтоб поскорее. Газ синий-синий с белым-белым. Бесконечно на две вещи: на текущую из крана воду и горящий под чайником огонь. Некогда бесконечно. Из недоверия — эмпирик же — всё-таки тронул закопчённый бок: нет, холодный ещё. И сдвинул чуть влево, чтоб ручка не накалилась — вот теперь пусть кипит. Пока закипает, выбрал чашку. Пригляделся — нет, всё-таки сполосну. Сполоснул (капает, собака, ещё сильней). Шагнул за банкой (а это целый шаг), откупорил (согласен: всего-то, что крышечку отвернул, но всё равно ж движение), насыпал. Прямо так, через край, чтобы исключить манипуляции с ложкой. Нет, ещё чуть-чуть. Ну да: а теперь лишку, не назад же… А вот для сахара ложку уже надо: ящик выдвинул, выбрал (когда их там больше одной — автоматически проблема выбора), ящик задвинул, трижды из сахарницы зачерпнул — тут и на плите вскипело. Цап за ручку — всё-таки горячая. Рукав потянул (вместо прихватки), взял, налил, назад поставил. Холодильник растворил, пакет с молоком достал, а в нём по закону подлости на донышке. Но холодильник пока прикрыл, чтобы не… не помню, но знаю, что держать открытым нельзя. Чего было в чашку выцедил, пакет в мусорное, и снова в холодильник — за новым. Холодильник пока закрыть. Ножницы. Уголок отрезал, расстроился зачем-то, что отрезал больше, чем нужно — отрезал бы меньше, психовал бы, что меньше — подобрал его со стола — куда? в раковину? да нет уж, лучше сразу в ведро. Пакет всё это время в другой руке и из него, полного, грозит выплеснуться. Блин! Чашка-то где? (вспомнить что-то важное) Долил сколько надо. Оказалось, разницы практически никакой. И стоило связываться? Стоило: это и называется характер. Опять за ручку, молоко на полочку, захлопнул. Не поверил. Да захлопнулся он, захлопнулся!!! Назад к столу. Четыре оборота ложкой против часовой: правой у меня получается почему-то только против, а мешаю я только правой — и лишь после этого иди и пей.