Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
Третье кто было бы откровенным перебором.
— Надо больно…
«Блин! Других слов не знаешь?»
— А ночевать тогда вторую ночь чего не приходишь?
— Да тут как-то приспособился… Расписался вроде, вот и…
— Это хорошо, что расписался, только… Как будто мы виноваты в чём…
«Кто?.. Надо больно… Думай, думай давай!»
— Это в чём это, интересно, вы виноваты?
«Блестяще! Просто виртуоз!»
— Вот я спрашиваю: в чём?
— Да ну тебя. В кои-то веки дал от себя передохнуть, а ты уж сразу…
— Ну да. Раньше на горшок чуть не за ручку, а тут на целый день пропадаем, а ему хоть бы хны.
— Ничего
— Кто взрослый?
— Да Тимка, Тимка, оговорился…
— А-а-а, — купилась она без тени сомнения. — А мы щас за озеро ходили.
— Ничего себе! — я не лукавил: действительно неожиданно.
— И завтра опять пойдём.
— Зачем?
— Там классно.
«Ещё бы не классно! Мы на лодочке катались золотисто-золотой…»
— И не страшно?
— С ним нет.
Тихоня, она вызывала меня на что-то большее. Только хватит, облажался уже раз. Теперь надо будет, сами всё расскажете.
Тем временем добрели. Я чисто по-дедовски вынул из-за голенища ложку, из кармана хлеб.
— Заранее благодарствую.
— Кушай на здоровье, — и уселась рядышком.
— А тут, поблизости, развлечения, значит, кончились?
— Ну почему… Тим собирается по домам прошвырнуться. И меня обещал взять.
— А вот это ша! — чуть не подавился я.
— Чего это?
— Старый не велел. Думаешь, мне в голову не приходило? Но я спросился, а он наотрез. Так что давайте без самодеятельности. Ясно?
— Ясно.
— Без меня, во всяком случае, ни ногой. Обещаешь?
— Замяли.
— И Тимке скажи.
— Вот сам бы и сказал.
— Ну ты же всё равно раньше увидишь… Он где, кстати?
— Спит. Он ночью од караулил.
— Не понял, — мелюзга целенаправленно лишала меня остатков аппетита.
— Да не волнуйся ты, у него своя система.
— Какая ещё, — и я с трудом подавил пяток промежуточных особого назначения терминов, — система?
— Он его с берега выслеживает.
— Думает, всё-таки затонул?
— Тот-то? Да нет, в тот он стрелял. Пусто на дне. Он теперь другие подлавливает. Как-то там рассчитал, когда и где они появляются, ну и пасёт по ночам.
Вон оно как. Экспериментирует, значит, наш стюдент, из ружья палит (а ты, между прочим, не слышишь!), а эта, видите ли, перепугалась и меня теперь впрягает. Ну-ну…
— И много напас?
— Говорит, пока ни одного.
— А сама что думаешь?
— А я думаю, что тебе надо поближе к нам держаться, чего бы ты там себе ни накрутил, ясно?
— А чего это я себе такого накрутил?
— Да ладно, — замяла она и встала. — За добавкой сам придёшь.
— А говорила чугунок, чугунок…
— Ну да, делать мне нечего, кроме как с чугуном за вами бегать. Хорош прятаться. К ужину чтобы дома был.
И пошла.
Ишь ты как мы заговорили! Я от жён-то такого вовек не слыхал.
— Лёльк, — не удержался я, змей заштатный, — целовались уже?
Остановилась. Обернулась. Улыбнулась.
— Дурак.
И дальше почесала.
И снова оглянулась. И для убедительности пальчиком по виску постучала.
Выходит, не целовались? А что дурак и спору нет…
3. Плоды разобщения
«Матерился он с детства, но не как все. Он матерился как мало кто вокруг — эстетски. Эстет, если уж просыпается в человеке, просыпается не к пенсии, а сильно раньше. Так было и с ним… ПррростипОма-врроття-кОнчить! —
Загадочной простипомы константно, хотя и чуть задним числом, удостаивались зловредные учителя. Тихим эхом накрывала она окрик любой из сорвавшихся на нравоучения соседок и означала примерно то же, что ваше аминь. В ней не было конкретного содержания, она не порождала сексуальных видений — это был всего лишь набор звуков, формула, напоминавшая о том, какое всё-таки жизнь говно, и служившая для закрытия любой темы недовольства этим говённым насквозь и то и дело миром, которому он не мог уступить одного — последнего слова. Последнее он оставлял за собой, и оно было простипома. В конце фильма пишут конец фильма — он нашёл этому корректному титру элегантную в своём безобразии замену.
Наверное, он был пессимист. Если такое вообще можно говорить о двенадцатилетнем пацане, не отягощённом ещё… Да ничем ещё не отягощённым, если не размазывать по тарелке всякие несущественные сопли!
К простипоме прилагался не менее смачный плевок сквозь презрительно сжатые зубы. Правда, порой цццыкнутое повисало на подбородке, и приходилось повторять весь ритуал с самого начала. И, норовя замять конфуз, он припечатывал простипому втрое яростнее обычного.
Нынешняя молодёжь ленива. Она сузила оценочный ряд до нейтрального «блин». Потребность самовыразиться перебралась в плоскость упакованности. Сотовый, шмотки, наличные, крутые родители и продвинутые друзья — аллес! Последний форпост вербальной активности обороняет гопота. В то время она именовалась как-то иначе, и он к ней не принадлежал. Но не мог не дать воли мимолетным чувствам вслед парочке дефилирующих навстречу девчонок с худо-бедно намечающимися формами. Простипома и т. д. — крякал он, не оглядываясь, и было не ясно, которая из имеется в виду. Скорее всего, проклятие относилось ко всему их простипомскому роду — оптом и авансом.
О да: эта абракадабра была именно проклятием и одновременно заклинанием. Это был его тайный оберег от всего, что могло случиться уже через миг или когда-нибудь сильно потом, не выхаркни он вовремя магического вроття. И даже много лет спустя ему верилось, что этот убогий выхлоп детских ещё по сути эмоций преисполняла поистине потусторонняя и несомненно безотказная метафизика.
Ах, какое сладкое это было время — пора непрекращающихся открытий! Пора, когда он и представить себе не мог, что его загадочная простипома — невежество неизбывно — просто снятая слухом с языка кого-то из недалеких же взрослых рыба пристипома. Заурядная морская кабан-рыба, которой он никогда не видел и, слава богу, не едал. И как-то раз, наткнувшись на неё в словаре, он был не потрясён даже — раздавлен и уничтожен. Ему на мгновение сделалось душно и неловко, как неловко и душно было, когда взгляд впервые испачкался о выцарапанное на стенке школьного туалета другое слово на п. На долгое-предолгое мгновение ему стало жутко: неужто и в книжках допустимо то же, чему место лишь на стенах поганых отхожих мест? Куда катится этот вроттяпоследнимисловами мир?..