Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
И заехал мне с левой.
Упасть я, конечно, не упал, но повести повело.
Классный апперкот. Классический. За компьютером так не насобачишься.
Кобелина затоптался и заворчал, что, видимо, означало эй, ребята, ребята, не очень-то, брэк. Но вмешиваться не стал. Да и не во что было уже. Тимур опустил кулаки и ждал ответной реакции. Но ждал зря. Ударить его я не мог. Ни как провинившаяся сторона, ни как… ну разные же категории-то — и весовые, и возрастные, и…
Поняв, что драки не будет, парень обошёл меня брезгливо, поднял карабин и поплёлся к лесу. Кобелина, не дожидаясь команды, потрусил вдогонку.
— Ты куда? — очнулась Лёлька.
— За братом…
Слегка окровавленный и капитально униженный я поплёлся к часовне.
Лёлька следом. И уже у порога:
— Ты молодец.
— Чмо я.
— Что сдачи не дал молодец… И там, в лесу, я тоже тебя понимаю… И его понимаю.
— Его
— Ну-ка постой, — она осмотрела мой хлебальник. — Распухнет теперь. Чем это лечат?
— Не надо ничего, так пройдёт («бу-бу-бу-бу-бу»). Ты иди, я тут побуду.
— Ну уж дудки, — и цоп за рукав. — Пошли в дом. Не хватает ещё, чтобы вы прятаться друг от друга начали.
— Да я завтра…
— Знаю я твоё завтра, сегодня же во всём разберёмся.
Моё завтра я и сам знал не хуже. Иногда оно растягивалось на годы.
— Бу-бу-бу, — ответил я, имея в виду ну пошли.
— Бу-бу-бу! — передразнила она и уже серьёзно: — Думаешь, это правда Егор был?
— Да нет, конечно. Почудилось. От вины.
— Наверно. Жорку-то я бы узнала…
— Стой! — меня как обожгло. — А ты откуда знаешь, что он ещё живой?
— Так видела ж.
— Где? когда?
— Да на бугре, в последнюю ночь, когда эти приходили…
А вот это был хук так хук! Вот, значит, кто у нас тут главная партизанка. Хоть отматывай на полгода назад и начинай сначала. Только как же это тогда…
— Да никак, — сказала Лёлька. — Подумала, что приснилось, и говорить не стала. Ну всё, пошли, мирить вас буду.
— Погоди, — вспомнил я. — На-ка вот, отдашь ему. Подарок…
И сунулся за книгой. Но вместо «Занимательной уфологии» под зипуном обнаружилась новенькая в бархатном переплёте чёрная библия — Шивариха, как и лес с одом, играла строго по своим правилам…
Мы не сомкнули глаз до рассвета — Тим не вернулся ни с Егоркой, ни без. Наутро выяснилось, что он обосновался в часовне. Когда, как — прокараулили, но, судя по нарезавшему круги Кобелине, схоронился там. Наша зревшая-назревавшая холодная война переросла-таки в открытое противостояние.
Первым порывом было пойти капитулировать, не дожидаясь осложнений, но мудрая Лёлька сказала обожди и отправилась разведать обстановку, час спустя вернулась и сообщила, что никого Тим за озером, естественно, не нашёл, но знать меня больше не желает. Категорически. И мы сошлись на том, что парня пока лучше не теребить — дороже выйдет.
День пролетел в слонянии по дому. Лёлька посуду с места на место переставляла, я — себя. Хотел с романом повозиться, да рукопись в часовне осталась, а мне, чтобы писать, вчерашнее видеть надо, позавчерашнее. Да и какая уж тут писанина…
И тогда я практически силком усадил девчонку на кровать и, сам не понимая зачем, зарядил очередную историю-загадку про непонятно кого.
Непонятно кого я не выбирал — он автоматически на ум пришёл: положительный во всех отношениях юноша, попадающий в очень пёструю компанию не настолько положительных лиц обоих полов, для которых он законченный шут и приживал. Однако юноша положителен настолько, что они постепенно разглядывают в нём чуть ли не пастыря, буквально в очередь к нему выстраиваются и ну исповедоваться — кто прямиком, а кто обиняками, витийствуя, всяк на свой манер. И становится юноша их как бы внештатным батюшкой, и со всякой уже фигнёй они к нему. Потому чуют: никто другой их душам терапии, как он, не сделает, и как это только мы все до него без него жили? да разве ж мы те, какими прежде представлялись? ах как мы будем стыдиться теперь своих поступков и так далее… И расположивший их своим фантастическим смирением и терпимостью к порокам (не к порокам расположивший — к себе, конечно), наш герой и сам уже по простодушию начинает испытывать за всех и каждого ответственность. Поскольку дум у него в голове такой избыток, что просто прелесть, до чего вовремя эти все объявились. И уж он делится, делится с ними своими воззрениями и на них, грешных, и на себя, ещё более, как подозревает, пропащего, и на целую кучу эмпирейных проблем, которых наши твари дрожащие и представить-то прежде не умели. Но тут появляется кто? Тут появляется Магдалина! И на фоне вспыхивающих вдруг чувств-с мессианство его сходит если и не на нет, то уж до состояния отбываловки — точно. Потому выше него его чувства-то. И выше всего на земле. Потому как любит он в ней не лик с осанкою да голос распрекрасный, но непорочность её необыкновенную и всем этим не присущую. Да-да: непорочность, которая есть, есть, конечно же, в ней, кровиночке, и премного, только страшно глубоко и сильно потравленая… А тут ещё Альтер-эго его, человек диаметрально противоположных качеств и привычек, но одновременно
Вообще, роман этот всегда представлялся мне самым антихристианским из когда-нибудь кем-нибудь сочинённых. И за него кому положено очень даже следовало бы автора малость анафемнуть. За убедительность, с какой излагает он всю тщету бесцельной аморфной любви во имя святости. Не надо путать любовь с жалостью, ибо из путаницы этой все беды вокруг и накопились. Потому что боженьке-то хорошо любить всех и всегда — у него масса времени и никаких насчёт нас определённых планов. А у нас, грешных, времени как раз в обрез и острая необходимость определяться с планами как можно раньше, чтобы лет и сил на их претворение всё-таки немножечко осталось…
Вот, думается мне, к какой несложной мысли склонял Фёд Михалыч этой переполненной встреч, страстей и неисполненностей историей. И вот какой мессидж слал, искусно — от противного — воюя главную ложь эпохи. Ибо действенное богоборчество возможно лишь через богоискательство: не сыскав, с кем именно, и бороться-то незнай как…
И зачислять ЭфЭм в православные писатели ошибка и кощунство. Он, коли и поправославнел, так куда позже, десять лет спустя от сотворения Мышкина. Спустя целых десять долгих лет… И скорее всего с перепугу, какой от возраста со многими случается. И помчался в Оптину — за благословением на искуп-романище, и разродился надрывными Карамазовыми, и понёс эту жертву свою к ногам старцев, а старцы на уперёд: не-а! не за нас и не по-нашенски у тебя тут, будущий любимец всего человечества. Поёшь, вроде, дельное, а мотив прежний, супротив канона. Не приняли, в общем, старцы искупа. Потому как — старцы, и им ли не знать: вовек не переиначит себя человек, подучивший одного из персонажиков на обычного паука молиться — токмо за то, что тот вот он и, видите ли, ползёт. А на паука — это ж всё равно как на Дедов пенёк… И человек такой есть то, что он есть, в какие слова мысли свои не шифруй. Правильно?.. Ты, вообще, поняла, о чём я тут распинаюсь? Угадала, нет? Читать, конечно, не читала — но, может, кино хоть глядела, а, Лёль?
— Прямо как про нас, — прошептала она, глядя в одну точку.
Потом так же сомнамбулически слезла с койки, вытащила из сундука горжетку, обмотала вокруг шеи и заявила — не попросилась, а вот именно что проинформировала:
— К нему пойду. Ему щас тяжелее. Орал как резаный — раз, в нос тебе дал — два, Егорку не нашёл — три. Согласен?
Я кивнул. И она ушла. Приводить в чувство того, кому сейчас тяжелей.
Как же повезло ему с этой девочкой!
Нет: как же планете-то всей с нею повезло, а?..
9. Любопытство и другие смертные грехи
Настоящего романа без любовного треугольника быть не может, это каждому ясно. Это начал понемногу понимать и я. Но Томка, в глаз ей капли, опередила меня на все полтора корпуса. Забив на угрюмого Антоху, она поставила на Лёньку, и вы, наверное, догадываетесь уже, как тут всё сразу же и развернуло.
Уставшая от обломов взрослого недотроги деваха обрушила весь стратегический запас накопленной нежности на попавшего под горячую руку ребёнка. Реагировать на её сюсюканья и обжимоны адекватно мальчишка по понятным причинам ещё не умел. Но — вода камень точит, чего уж о податливой детской психике говорить! — пару дней, а прямее сказать, ночей спустя этот недомерок оценил всю прелесть Томкиного предпочтения и проникся. И теперь всё нетерпимее дожидался, чтоб стемнело и можно было на боковую. Или — чего уж миндальничать-то? — непосредственно под бочок к новоявленной мамочке.