Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
Зима начиналась, когда на балкон наметало горки снега. И я с кряхтом брался за совок, и кошка моя с удивлением следила уже за тем, как валится вниз белое на белое…
Весну мы с ней угадывали по прилёту первой пчелы. Или осы. Которую я выгонял полотенцем. Или грохал газетой. Естественно, с сожалением, ибо такую-то красоту да газетой — варварство. Убивать вестницу весны всё равно, что убивать саму весну, но если ты не хочешь по-хорошему и жужжишь вдоль потолка второй час, нервируя уже не столько меня, сколько мою смотрящую за календарём — получай, что заслужила. И скукожившиеся останки с неиспользованным жалом где-то на хвосте отправлялись всё
А лето… Врал Пушкин: комары да мухи со зноем и пылью — чепуха, пугалка для неженок… Первым днём лета я полагал день, когда с балкона приходили мои злейшие враги — двухвостки. Они же уховёртки.
Эти отвратительные чёрные шестиногие хищники являлись по ночам. Проворные и наглые. Катастрофически проворные и бесконечно наглые. Оккупанты по закваске, они чувствовали себя хозяевами: сновали по пятнистому паласу, подымались по стенам, таились с тыла столешницы и кресла, выскакивали (а ещё хуже — не выскакивали) из тапок и буквально минуту назад распечатанных пачек сигарет. Они укрывались меж страниц раскрытых книг, выжидали под дэушками, загорали на зажигалках и, обезоруживая меня уже окончательно, выползали из всякой беспризорной газеты, превращая её в мину замедленного действия.
Те, что поотважней, забирались в блюдечки с печеньем и в недопитое кофе, вслед чему я пристально вглядывался в кружку перед каждым глотком, потому что уже — уже выпускал её из рук, и она уже оказывалась на неприятельской территории.
К исходу вторых суток я переставал воспринимать обжитое годами пространство как своё — твари царили на нём безраздельно… Наконец какая-нибудь одна исхитрялась добраться до голой щиколотки и впивалась в неё побольнее любого комара, и я махал ногою как сумасшедший, рискуя переломать тонкие косточки ступни о ножки стола.
Сброшенное столь неадекватным порывом чудовище пыталось спастись, чтобы через миг или четверть часа вернуться и вгрызться в беззащитную плоть снова. И я кидался вдогонку, настигал и лупил по дюймовой хвосторогой мерзости тапком так, будто вколачивал в суковатое берёзовое полено гвоздь-сотку. Лупил, пока супостат не превращался в месиво на линолеуме и в нос не ударял запах протухших шпрот — мёртвые, они пахли шпротами…
Разделавшись с обидчицей, я возвращался к компьютеру, но тут начиналась фантомная чесотка, и я дрыгал ногами уже ежесекундно: мне представлялось, как по ним ползут. И дальше — хуже. По утрам, прежде чем напялить футболку со штанами, я долго и яростно тряс их на вытянутых руках. Я не мог натянуть носка, не вывернув его наизнанку. Я панически боялся сунуть ногу в туфлю, а руку в карман — уж где-где, а там идеальное место для засады.
Однако страшнее всего было спать.
Я не ложился, не обследовав подушек и не переворошив профилактически всей постели, понимая, что ничего этим не добьюсь — пододеяльник не глухой, они наверняка внутри. И даже улегшись, поминутно открывал глаза: периферическое зрение и сквозь сомкнутые веки время от времени оказывалось правым — ЭТО извивалось в сущих сантиметрах от лица. И в полнейшем уже отчаянии я сметал его подальше от себя, выскакивал из постели и бросался вдогонку — найти и уничтожить. Чтобы одной сволочью, а меньше…
Досадней всего, что кошки мои баталии не касались никоим боком: животина индифферентно дрыхла в ногах и разве что выказывала недовольство дерготнёй. Я воевал с супостатом в одиночку, что ваш Аника. День и ночь, ночь и день… А боящийся спать, опасающийся есть
В конце концов я оказывался во власти настоящего невроза и был готов уже ко всему, лишь бы не случилось непоправимого — слово уховёртка означало одно: рано или поздно монстр заберётся ко мне в ухо. А не то и вовсе в ноздрю. И этого я уже не переживу…
Мне рекомендовали дихлофос, но тот скорее уморил бы меня самого или, того хуже, мою пушистую сожительницу. В нестерпимой духоте я шёл на немыслимое — запирал не прикрывавшийся даже на зиму балкон, но пришельцев не убывало: они лезли из-под плинтусов по всему периметру, и было ясно, что где-то под полом у них гнёзда.
Я чувствовал себя этаким Щелкунчиком и в ужасе ждал встречи с царём двухвосток, уповая на скорейший приход холодов — естественного и единственного врага моих единственных и естественных врагов. Так вот: едва ступив в ту избушку, я оказался в царстве того самого царя. Ежелетне преследовавший кошмар настиг меня и в Шиварихе. И я понял, что истинного кошмара прежде и представить себе не мог: тут они просто кишели…
Как и всякий, надеюсь, нормальный человек, я не переношу ни мышей, ни лягушек, ни прочей пронырливой гадости. Но мне было бы легче наткнуться здесь на полчища крыс или змей. Не приятней, но легче. Наверное, это в крови у нашего брата — бояться членистоногих. Помните Войну миров? — с Марса прилетели пауки. А Люди в Чёрном сражались с жуками. Эта агрессивная, слизистая внутри жизнь во все времена виделась сапиенсу самой враждебной.
Даже горстка обычных дождевых червей или совершенно безопасных опарышей могла поднять щетину на моём позвоночнике дыбом. Тут же не горстка правила бал — рой. Они напоминали стадо москитов, облепивших всё нутро избы — печь, стены, лавки… Омерзительная масса пребывала в непрекращающемся движении. Гигантские — вдвое крупнее привычных — двухвостки сновали по слоям товарок, бесстрастно грызя друг дружку. Унылым чёрным инеем осыпались они с потолка. А главное — толстый-толстый слой протеина под ногами откликнулся на моё вторжение знакомым, закладывающим уши хрустом и режущим носоглотку запахом испорченных консервов. И выжившие в устроенной мною давильне тотчас же устремились вверх…
Такой сарабанды я не отплясывал лет двадцать. С самого теплохода, где спьяну и на спор переплясал плюгавого афро-россиянина, мышечная система которого изначально устроена так, чтобы мне, белому, было его, лилового, умереть, а не переплясать. Но я смог, и выжил. И об этом как-нибудь в другой раз…
Скача и отряхаясь, я вырвался вон. Я явственно ощущал, как сотни паразитов карабкаются под джинсой по икрам, да и за шиворот нападало от души. Я чуть не рвал на себе одежду и соскребал уже впиявшихся в кожу плотоядов. После чего лупил рубахой со штанами об забор, но, сгнивший, тот рассыпался в пыль, и я хлобыстал робой по земле — такая вот дезинфекция.
Дезинсекция, то есть…
Дыхание не восстанавливалось: казалось, тварей полны даже лёгкие. Да уж, Деда, земля тебе пухом!.. Что же было в твоей избе, если здесь такое?
В довершение мучил вставший ребром вопрос: а не пойдут ли миллионы по следу? Не придётся ли спасаться от них назад, в лес — в полымя, где этой дряни, может, ещё больше, чем тут?.. И я героически уселся посреди заросшей клевером улицы, пытаясь оставаться во всеоружии. В смысле, в готовности засечь орду и ломануться предупредить. Бегаю-то я пока всё же побыстрее («беги, Форест, беги!»)…