Ленинград-28
Шрифт:
Старуха смотрела на него единственным уцелевшим глазом. Лицо покойницы раздулось и почернело. И вместе с тем, она будто сочувствовала его горю, словно пытаясь сказать: ты эта, милай, потерпи… Сам господь терпел, и нам завещал. Глядишь, и полегчает маленько…
Юрий заплакал.
Боль была страшной, она разрывала кишки, словно кто-то накормил Юрку негашеной известью. Он сучил ногами, держась руками за низ живота, словно пытаясь обуздать нечеловеческую боль, прекратить невыносимую муку.
— Ну ладно, хорош придуриваться-то! — подал голос Козулин. — Я ж не сильно…
Лысый присел
— Больно?
Юрий сглотнул. Боль уходила понемногу, но все же недостаточно быстро для того, чтобы сказать хоть слово.
— Ну? — Козулин с готовностью приблизился к лежащему Юрке.
— Да погоди… — отмахнулся лысый. — Не видишь, что ли? У них, у бегемотиков, животики болят…
Козявка заржал и затопал ногами.
— Ну, док, ты даешь. У бегемотиков, мля…
Панюшин слышал каждое слово, но не мог удержать слез. Боль ворочалась внутри, не собираясь покидать изнеможенное тело. Вгрызалась с упорством зверя, находя новые закоулки, по-видимому, стараясь заполнить собой весь организм.
Юрий повернул голову, оцарапав подбородок о плохо оструганные доски. Лежа на полу следовало отвлечься от хозяйки-боли. Он пробовал сосчитать количество ног, но в глазах расплывалось, а руки против воли сжимали пах, словно пытаясь удержать боль в себе.
— Ладно, продолжаем — деловито скомандовал лысый, и двое осназовцев подняли Панюшина. Козявка притащил продавленный стул, на который и усадили Юрия.
Лысый обвел глазами комнату. Усадив Панюшина, трое осназовцев, включая Козявку, расположились неравносторонним треугольником, надежно блокируя входы и выходы. Бравые парни — равнодушные убивцы, увешанные оружием. Еще четверо оставались снаружи. Пронзительный взгляд лысого остановился на командире спецотряда.
— Погуляйте пока… — скомандовал Козулин, и осназовцы бесшумно растаяли в тишине комнат.
Боль утихала, но Панюшин знал, что по желанию лысого она сможет вернуться в любое мгновение. Док наклонился над ним, и Юрка вновь начал проваливаться в бездонный омут. Он пробовал, было, заартачится, но, памятуя о суровом нраве капитана Козулина, сдался, чувствуя, что покрывается холодным потом.
А потом его засосала бездна, он с головой ушел в липкую темноту, из которой вырывались отдельные слова. Слова ничего не значили, пусть и складывались в отдельные предложения.
Чуть позже какая-то часть Юрки сообразила — говорил он сам, выдавливая из себя сокровенное, тайное настолько, что было запрятано в самых дальних уголках его памяти. И это тайное, оказалось настолько омерзительным, что Панюшин перестал воспринимать окружающую темноту и рухнул вниз, теряясь, растворяясь в огненной бездне бессознательного.
Там наступил упокой.
Когда невидимая стрелка часов добралась до нужной отметки, в голове Панюшина тихонько прозвенел звонок. Юрка некоторое время приходил в себя, собираясь с духом. Времени хватало — Панюшин оставил десяток минут на всякий случай.
Он упруго приподнялся, чувствуя, как болят затекшие ноги. От провала в стене, до нужного пути было рукой подать. Метров тридцать-сорок. Их следовало преодолеть как можно быстрее. Плевое дело для опытного Панюшина, но весьма непростое для бывшего нищего Юрки.
Выхода
Вдали пронзительно вскрикнула электричка. Времена менялись, если раньше можно было, запрыгнув на ходу, открыть дверь и пробраться в тамбур, то сейчас двери открывались и закрывались автоматически (это Панюшин отметил еще накануне, провожая взглядом похожую электричку), что означало только одно — придется висеть на ходу, хотя бы пару станций, а там можно будет затеряться в увядающей зелени дачных поселков и посадок.
Юрий осторожно выглянул наружу. Вроде бы никого. Электричка приближалась — Панюшин мельком взглянул на скошенный перед вагона, и тут же сохранил увиденное. Прикрыл глаза, удовлетворенно кивнул — затертые буквы сложились в знакомое название.
Славянск — как много в этом слове.
Электричка набирала ход, вагоны все быстрее и быстрее проплывали мимо. Когда показался последний вагон, Панюшин молнией выскочил из убежища и понесся за электричкой, теряя остатки дыхания.
Приблизившись к вагону, он взвился вверх, и намертво вцепился в холодное железо. Ноги некоторое время волочились по земле, но Юрка полез наверх, быстро перебирая руками, хватаясь за какие-то рычаги, шланги. Стучали колеса, где-то шипел сжатый воздух, а Юрка прижался к вагону, стремясь стать с ним одним целым. На миг стало страшно, но затем к нему вернулось самообладание.
Подумаешь, запрыгнул на ходу, эка невидаль. Небось, прыгать с моста в реку пострашнее будет, так ведь? Панюшин улыбнулся и повернул голову, провожая солнечную Дружковку, в которой провел без малого год.
На следующей станции, Юрка не выдержал, забрался в последний вагон, стал в тамбуре, где и проехал несколько остановок, осматривая пассажиров затравленным взглядом. Проходящему контролеру сунул горстку мелочи, билет брать не стал. На последнем перегоне перед Краматорском, снова ехал снаружи, после чего, не доезжая до города, спрыгнул, как его учили — назад спиной, и несколько секунд бежал следом, провожая взглядом удаляющийся вагон, затем сгруппировался и скатился по насыпи комком растревоженных мышц. Замер ненадолго, потом зашевелился, ощупывая ноги, оценивая повреждения.
Нещадно саднили расцарапанные ладони, при падении, Юрка здорово приложился спиной, отчего где-то в районе поясницы крутило и дергало так, что хотелось кататься по земле, разбрасывая воняющие мочой окатыши. Ничего такого он делать не стал — пополз от путей, удаляясь в сторону, забрался в кленовые заросли, где затих, понемногу приходя в себя. Помассировал позвоночник, с трудом дотягиваясь заскорузлыми ногтями. Боль ушла, но не полностью, на что Панюшин впрочем, не стал обращать внимания. Куда больше тревожила потеря сноровки. Сказывались годы, проведенные на привокзальных площадях. Ладно, сноровка — дело наживное…