Ленинград, Тифлис…

Долохов Павел

Отец и мать приезжали к Феде в субботу вечером, а в воскресенье уезжали в город. Однажды, когда они сходили с электрички на Витебском вокзале, их задержали. Человек в кепке схватил маму за руку и громко закричал:

— Граждане! Это немецкая шпионка!

Мама пыталась вырваться, но человек держал ее крепко. Вмешался отец:

— Что вы делаете? Отпустите! Это моя жена!

Человек не унимался:

— Немецкая шпионка! Я ее узнал!

Федина мама и впрямь была похожа на немку: высокая голубоглазая блондинка, с острым носиком. Собралась толпа.

— Шпионов

поймали… давить их гадов!

Появился милиционер:

— Пройдемте, граждане!

В отделении отец предъявил документы: паспорт, пропуск, бронь.

Милиционер сложил документы в конверт.

— Не беспокойтесь. В органах все выяснят…

Тогда отец протянул милиционеру бумажку.

— Очень вас прошу позвонить по этому телефону.

Милиционер поморщился, но позвонил.

Услышав в трубке голос, встал, вытянулся. Отвечал односложно:

— Есть! Слушаюсь!

Отдавая отцу документы, он пояснил:

— Извините, товарищ. Время военное.

На следующий день на служебной машине отец увез Федю с дачи.

— Берем только самое необходимое.

— Можно взять велосипед? — спросил Федя.

— Нет, поставь велосипед в сарайчик. Мы заберем его через неделю.

Через неделю в Вырице уже были немцы.

Осень стояла теплая, и Федя каждый день гулял на пустыре за домом. Там валялись искореженные огнем металлические болванки. Федя взял одну из болванок в руки, погладил ее блестящие бока.

— Что это? — спросил он у соседского вихрастого мальчишки.

— Зажигалка, — ответил мальчишка.

* * *

… Отец все чаще вспоминал Тифлис. Доставая с полки толстые альбомы в кожаных, с золотым тиснением переплетах, он листал тяжелые страницы, вынимал фотографии, протягивал их Феде. При тусклом свете лампадки люди на фотографиях казались живыми: они дышали, улыбались. Дед, бабушка и еще какая-то тетя с большими грустными глазами.

— Кто это, — спросил Федя.

— Это Вета, моя двоюродная сестра, твоя тетя.

— Почему я ее никогда не видел?

— Она умерла, — ответил отец.

Он перевернул страницу альбома.

Смотри — вот наш дом в Тифлисе. Дом только что отстроен… А это — Исай, твой прадед, сажает перед домом японские акации. Сейчас они, наверное, уже большие…

* * *

…Лилиенталь медленно угасал. Это началось давно. Тем утром, три года назад, когда Лилиенталь понял, что Веты больше нет. Он проснулся на рассвете. Встал, подошел к окну. Была белая ночь. Удивительная тишина стояла вокруг. По Неве неслышно двигались корабли. Именно тогда Лилиенталь осознал, что Веты больше нет. И нет надежды. И еще он понял, что жизнь его потеряла смысл.

Жизнь продолжалась, но шла она как-то сама по себе, без его участия. Он мало спал. По ночам крутил ручку приемника, слушал чужие голоса. Утром вставал рано, варил на электрической плитке кофе, закуривал первую папиросу, натягивал старое пальтишко

и шел в Публичку. Ходил он привычным маршрутом: вдоль Зимней канавки, по Дворцовой, дворами — на Конюшенную, и дальше — по Невскому. В Публичке он всегда занимал свое привычное место у окна. Снимал с полки отложенные для него книги, раскрывал тетрадь и блокноты и работал часов до шести. Раза два выходил покурить, а ровно в двенадцать шел в буфет — выпивал стакан чаю и съедал тарелку морковного салата. В буфете и в курилке иногда встречал знакомых, обменивался незначащими фразами, но в разговоры старался не вступать. Труднее всего было возвращаться домой, подниматься по крутой лестнице на верхний этаж, вставлять ключ в замочную скважину, открывать дверь своей комнаты. Есть Лилиенталю не хотелось. Он заставлял себя разогреть на плитке суп и проглотить несколько ложек.

Когда началась война, Лилиенталь пошел записываться в ополчение. Накануне он привел в порядок свои бумаги, разложил по папкам, расставив их на полке и надписав большими буквами: «Переводы из Гете», «Переводы из Рильке», «Материалы к монографии».

Его забраковали на медкомиссии. Сильная близорукость и астигматизм.

— Молодой человек, вы и немца-то не увидите…

Телефоном Лилиенталь пользовался редко. Чаще других ему звонила Лидия Файнберг.

Она никогда не представлялась, но ее низкий грудной голос не узнать было нельзя.

— Лева, что нового?

Лидия Файнберг, кажется, была всегда. С первого курса института истории искусств.

— Лида, ты же знаешь… Что может быть у меня нового…

— Ну, тогда слушай!

Лидия Файнберг нигде не работала. Иногда вела семинары в университете, но не регулярно. В основном — литературная поденщина. Рецензии, обзоры… Но она всегда была в гуще событий.

Лилиенталь слушал невнимательно. Рисовал узоры на листе бумаги. Время от времени вставлял:

— Да ну! Не может быть!..

Раз в неделю звонил Анне Марковне…

— Ничего не слышно? Нужно ждать, Анна Марковна, нужно ждать… Я к вам забегу…

— Спасибо, Левушка. Спасибо…

Лидия Файнберг эвакуировалась в сентябре. Накануне отъезда позвонила:

— Лева, я внесла тебя в список. Завтра в семь подходи с вещами к Пушкинскому Дому.

— Спасибо, Лида. Но я никуда не поеду.

— Лева, не валяй дурака!

— Лида, мне надо быть здесь, в Ленинграде.

Морозы, бомбежки и артобстрелы начались в октябре. В Публичке было холодно. Лилиенталь в пальто и перчатках сидел на своем привычном месте, делая записи карандашом.

Дома было тоже холодно, но все же не так. Лилиенталь в одежде забирался на кровать, натягивал на себя одеяло и шерстяной плед. Приемника не было, его забрали еще в июле. В черном репродукторе тикал метроном.

В октябре Лилиенталь потерял свою продовольственную карточку. Норма служащего второго разряда, 150 грамм хлеба в день. Подумав, что заложил карточку в какую-нибудь книгу, он с библиотекаршей перелистали все книги на его полке. Карточки не было. Наверное, забыл в булочной. Там не вернут.