Ленька-активист
Шрифт:
— Ничего, Иван Евграфович. УдОбрим. Главное — получить разрешение!
Этот разговор у нас состоялся еще в начале мая, когда НЭП уже был объявлен, но открытый рынок пока не появился.
На следующий день мы со Свиридовым отправились в ревком, к Фирсову. Председатель выслушал нас, пожевывая потухшую папиросу. Идея, как ни странно, ему понравилась.
— ТОЗ из беспризорников? — переспросил он, и в его усталых глазах мелькнул огонек интереса. — Это, братцы, мысль! И с идеологической точки зрения правильно, и мне головной боли меньше — сами себя кормить будете. Ладно. Берите землю
Земля, которую нам выделили, представляла собой унылое зрелище. Это был даже не пустырь, а какой-то мрачный лунный пейзаж: земля, перемешанная со шлаком, битым кирпичом, ржавыми обрезками металла и угольной пылью. Казалось, на этой мертвой, отравленной почве не сможет вырасти даже лебеда.
Но у меня был план.
— Так, ребята, слушай мою команду! — собрал я своих «пионеров». — Задача номер один — очистить землю. Весь этот мусор — в кучи. Камни, железо, стекло — все отдельно.
И работа закипела. Мы, как муравьи, несколько дней, по вечерам, таскали, убирали, расчищали наш будущий огород. Затем началась вторая, самая важная часть моего плана — удобрение.
Я обошел всех в Нижней Колонии, у кого еще остались коровы.
— Тетка Дарья, — говорил я, — мы вам коровник почистим, все выгребем, а вы нам за это навоз отдадите. Вам — чистота, а нам — удобрение.
— Так на свежем навозе сгорит у тебя урожай, — удивилась она.
— А мы его понемногу будем добавлять. Без него — вообще ничего не вырастет.
Люди, измученные нехваткой рабочих рук, охотно соглашались. И вот уже наша скрипучая «водовозочка», переоборудованная под перевозку удобрений, целыми днями таскала на наш участок драгоценный коровий навоз. Пришлось повозиться, чтобы сделать бочку съемной, и при этом — можно было ее относительно быстро вернуть на прежнее место, но с помощью Ивана Евграфовича справились.
Мы смешивали навоз с золой, которую собирали по всем печкам, с речным илом, который таскали ведрами с Днепра, с обычной землей с окраин города. Это была адская, грязная, вонючая работа, но мы ее сделали.
А потом пришло время теплиц. Но не обычных. Главная беда нашего климата — не холод, а беспощадное, выжигающее солнце. Нам нужно было не греть, а затенять.
По заводским свалкам мы насобирали старых, разбитых оконных рам, сбили из них каркасы. Сверху натянули то, что удалось раздобыть: старые мешки, дырявый брезент, рыболовные сети, которые нам отдали за ненадобностью. Получились уродливые, кособокие сооружения, но они создавали спасительную, ажурную тень.
И, конечно, полив. Нам удалось наладить временный водопровод от общей водокачки, используя существующий заводской водопровод.
Первый урожай мы сняли уже через четыре недели после посадки. Это были нежные, хрустящие листья салата, острая, сочная редиска, пучки душистого укропа. Когда мы принесли все это в нашу коммуну, ребята смотрели на эту зелень, как на чудо. Они никогда не думали, что на мертвой заводской земле может вырасти что-то живое.
— Дядя Леня, а это… это правда наше? — с недоверием спросил Митька, осторожно трогая пальцем упругий, красный бочок редиски.
— Ваше, ребята, ваше, — улыбался я. — Сами вырастили.
Усилия наши не пропали даром. Лето снова выдалось сухим и жарким, у многих в городе огороды опять погорели.
Этим урожаем мы, конечно, поделились. В основном с теми, кто нам так или иначе помогал. Но и на рынок часть, пусть и гораздо меньшую, отнесли. Другое время настало, чтобы бесплатно все раздавать.
Часть я отнес домой. Мать, увидев целую корзину отборной картошки и овощей, всплеснула руками и даже прослезилась. Отец, хмурый и немногословный, долго вертел в руках крупную, ровную свеклу, потом крякнул и сказал: «Ну, гляди-ка. А я не верил». И в его голосе я впервые за долгое время услышал нотки неподдельного уважения.
Часть урожая мы отнесли Захарченко, в милицию. Он, увидев наши дары, расчувствовался, долго жал нам руки и клялся, что теперь-то его ребята будут ловить спекулянтов с удвоенной энергией.
И, конечно, я не забыл про Веру Ильиничну. Когда я принес ей в ревком корзину с овощами, она долго смотрела на меня своими уставшими, но умными глазами.
— Ну, Леонид, — сказала она, качая головой. — Удивил ты меня. Честное слово, удивил. Из ничего, можно сказать, урожай снял. Может, из тебя и вправду толк выйдет. Настоящий советский хозяйственник.
В этих хозяйственных хлопотах, в ежедневной, иногда тяжелой борьбе за урожай, незаметно пролетело лето. Наступила осень двадцать первого года, сырая, слякотная и холодная. Вместе с пронизывающими ветрами, которые гуляли по пустым заводским корпусам, и затяжными, мелкими, как из сита, дождями в город пришли и другие новости, которые заставили меня о многом задуматься.
Однажды, проходя мимо заводской церкви, я увидел нечто, отчего на мгновение замер, не веря своим глазам. Из ворот храма, пахнущих ладаном и талым снегом, выходили прихожане после службы. В основном старушки в темных платках, несколько женщин помоложе, пара рабочих с постными, сосредоточенными лицами. И в руках у отца Василия, который благословлял их на выходе, был крест. Не тот простой, наскоро выструганный из дерева, которым он пользовался последние месяцы, а большой, напрестольный, тускло поблескивающий металлом под серым, низким небом. И чаша для причастия, которую дьякон бережно уносил в алтарь, тоже была не оловянной, а блестящей, похожей на серебряную.
Я подошел ближе, смешавшись с толпой. Присмотрелся. Да, это были не те, старинные, массивные серебряные сосуды, которые комиссия ревкома с таким шумом и криками изъяла весной. Те были тяжелыми, с чернью, с затейливой резьбой. Но и не грубая жестяная подделка. Это были добротно сделанные, покрытые толстым слоем серебра предметы. Они выглядели почти как настоящие, и лишь наметанный глаз ювелира мог бы отличить их от цельнолитых.
Внутри у меня что-то дрогнуло, теплой волной разошлось по груди. Неужели? Неужели мое письмо, нацарапанное на серой оберточной бумаге и отправленное в Москву с такой слабой, почти призрачной надеждой, все-таки дошло? Неужели там, в Кремле, среди грозных декретов о борьбе с контрреволюцией и планов мировой революции, кто-то прочел мои мальчишеские рассуждения о санитарной пользе серебра и принял их к сведению?