Ленька-активист
Шрифт:
— Вот здесь! — тихонько шепнул мне Митька.
— Давайте, братва! Только тихо! — скомандовал Остапенко.
Пакгауз оказался пуст, но в нем не чувствовалась той заброшенности, что обычно появляется в местах, давно оставленных людьми. Чиркнув спичкой, Пётр осмотрелся по сторонам. В углу мы заметили подобие очага, сложенного из выломанных из стен кирпичей, и старые, драные одеяла — не так давно здесь кто-то спал.
— О, смотри-ка окурок! — Сергей Бирюзов, присев на корточки, поднял с утоптанного пола короткий, почти истлевший остаток самокрутки. — Недавно курили! Так, а вон там что?
Взгляд
— Та-ак… Смотри-ка! Печать комиссии по изъятию ценностей! Это они! Они, точно! –радостно выпалил Сергей.
— Тише! — вдруг прошипел Пётр. — Всем молчать!
Поначалу все было тихо, и я уж подумал, что Остапенко просто приструнил Сергея, напомнив про режим тишины. Но вдруг снаружи, совсем рядом, послышался тихий, но отчетливый, какой-то вкрадчивый скрип снега под чьими-то осторожными, крадущимися шагами. Потом еще один. И еще. Кто-то приближался к пакгаузу. Мы замерли, превратившись в слух.
— Идут, гады, — едва слышно прошептал Петр, крепко сжимая в руке черный маузер. — Приготовиться! Без команды не стрелять!
Дверь пакгауза, старая, рассохшаяся, со скрипом, от которого у меня мурашки побежали по спине, приоткрылась, и в образовавшуюся узкую щель просунулась чья-то голова в большой, лохматой папахе. Неизвестный внимательно огляделся по сторонам и, видимо, не заметив ничего подозрительного в густом мраке пакгауза, удовлетворенно хмыкнул и шагнул внутрь. За ним, так же осторожно, вошли еще двое. Все трое были высокими, крепкими, одетыми в полушубки и валенки. Похоже, все они были вооружены — кто обрезом, кто «шпалером».
— Ну что, Михась, тут схороним эти цацки, чи, може, в другое место, понадежнее, потянем? — глухим, простуженным басом обратился один из них, тот, что был в папахе и, видимо, главарь, к подельнику. — А то Филин, падла, больно уж цену за них сбивает, говорит, рискованно сейчас с этим… церковным добром… связываться. Вся милиция на ушах стоит, ищут.
— Да тут и оставим пока, атаман, — утвердительно согласился другой, пониже ростом, но пошире в плечах, с грубым, обветренным лицом. — Место глухое, надежное, никто сюда не сунется. Переждем немного, пока вся эта шумиха вокруг поезда уляжется, а там видно будет. Может, и покупатель посговорчивее найдется. А Филин — жмот первостатейный. На что нам он? Мы столько взяли, что на всю жизнь хватит! Теперь главное, чтобы кипеш улегся.
— Да пускай тут все пока полежит, — поддакнул третий. — Кто ж сюда сунется, в такую-то богом забытую дыру? — самонадеянно усмехнулся он, самый молодой и вертлявый из троицы. — Тут только крысы серые да мы, люди вольные, гуляем. Да и то по ночам.
Похоже, они были так уверены в своей полной безнаказанности, в том, что это место — их надежное убежище, что даже не потрудились хотя бы осмотреться повнимательнее. Это их и сгубило.
— Руки вверх! Вы окружены! Бросай оружие, а то стрелять будем без предупреждения! — громко, властным металлическим голосом крикнул Петр Остапенко, выскакивая из своего укрытия за грудой ящиков.
Бандиты от такой неожиданности замерли на мгновение, как громом пораженные, а потом, опомнившись, попытались оказать сопротивление. Тот, что
— Шабаш! Тикаем! — раздался истошный вопль молодого бандита. — Рвем когти! — продолжал кричать он, бросаясь к выходу.
В следующее мгновение началась настоящая перестрелка. В тесном, темном, замкнутом пространстве пакгауза оглушительно грохотали выстрелы, от которых закладывало уши, летели во все стороны огненные искры, пахло острым, удушливым пороховым дымом. Я тоже несколько раз выстрелил из своего верного нагана, целясь в мелькающие в полумраке темные фигуры. Один из бандитов, тот самый атаман в папахе, который стрелял из обреза, дико вскрикнул, выронил оружие и, схватившись за живот, тяжело рухнул на грязный, утоптанный пол, сраженный чьей-то пулей. Двое других, видя, что дело плохо и, что их главарь убит, с отчаянными криками попытались прорваться к выходу, отстреливаясь на ходу.
— Держи их! Не упусти гадов! — кричал кто-то из комсомольцев, бросаясь им наперерез.
Завязалась короткая, яростная, беспощадная рукопашная схватка. Бирюзов, молодой, горячий, самый отчаянный из комсомольцев, с криком бросился на одного из бандитов, пытаясь вырвать из рук финку. Тот, извернувшись, как змея, ударил его ножом в бок. Бирюзов вскрикнул от острой боли, но не отступил, вцепившись в бандита мертвой хваткой. Подоспевшие на помощь товарищи скрутили бандита, вырвав у него нож. Третьему бандиту, самому молодому и проворному, все же удалось вырваться из пакгауза, но на улице его уже ждали наши ребята из группы оцепления. После недолгой погони и его поймали.
Все было кончено буквально через несколько секунд. Один бандит был убит, двое других — ранены, крепко связаны и обезоружены. У нас тоже был один раненый — Бирюзову сильно порезали плечо, кровь текла ручьем, но, к счастью, рана оказалась не смертельной. Мы тут же перевязали его, как могли, оторвав от рубахи Жоги чистый кусок ткани.
Притащили лом. Петр Остапенко дрожащими от волнения руками вскрыл один из ящиков. И мы все замерли, не веря своим глазам. Там, тускло поблескивая в неверном свете наших фонарей, лежали они — похищенные ценности: массивные серебряные оклады с икон, золотые кресты, тяжелые, чеканные чаши для причастия, украшенные драгоценными камнями, какие-то часы, серебряные вилки и ложки…
— Нашли! Нашли, товарищи! — закричал кто-то из комсомольцев, и в его голосе была такая неподдельная, мальчишеская радость, что у меня у самого навернулись на глаза слезы. — Мы их нашли! Вернули народу!
Всеобщий восторг, охвативший нас в ту минуту, трудно передать словами. Мы обнимались, смеялись, хлопали друг друга по плечам, забыв и о недавней опасности, и о холоде, и об усталости. Это была наша общая победа! Мы не только помогли милиции обезвредить опасную банду, но и вернули государству, народу, огромные ценности, которые могли бы пойти на закупку хлеба для голодающих, на спасение тысяч жизней.