Ленька-активист
Шрифт:
— Так это же не просто трава! — возмутился я. — Это — деньги! Это — хлеб! Мы наладим производство, будем продавать, кормить и себя, и других! Я уже со всеми договорился, нам и помещение дали, и люди есть!
— Договорился он, — горько усмехнулся отец. — Ты еще молод, Ленька, жизни не знаешь. Сегодня тебе дали, завтра — отняли. А ты — школьник еще. Куда я, туда и ты. Собирай свои книжки, и дело с концом.
Я понял, что он это серьезно. Его сломила усталость, безработица, который год длящаяся безнадега. Он хотел бежать отсюда, бежать в Курск, откуда он приехал когда-то
Нужно было что-то делать. Убедить, уговорить, найти доводы, подобрать аргументы. Не просто эмоциональные, а такие, которые могли бы убедить его, мастерового человека, привыкшего к солидному, настоящему делу.
— Бать, — сказал я, садясь напротив него. — Послушай. Я понимаю, торговля чаем — это не твое. Но это только начало. Это — так, чтобы пережить зиму, ребятам моим дело посильное дать, ну и вообще, чтобы встать на ноги. А у меня есть и другая идея. Для тебя. Для настоящего дела.
Отец недоверчиво посмотрел на меня.
— Какая еще «идея»?
— Смотри, — я взял со стола огрызок карандаша и на куске старой газеты начал быстро рисовать. — НЭП — это не только торговля. Это — возрождение села. Крестьянам теперь можно продавать излишки. Значит, они будут заинтересованы в том, чтобы больше сеять, больше пахать. А чем им пахать? Инструмента-то нет. За годы войны все износилось, поломалось. Плуги, бороны, сеялки — все на ладан дышит. А на заводах, вроде нашего, их не делают — там все на военные заказы было перестроено.
Я видел, как в глазах отца появляется интерес. Он наклонился над моим рисунком.
— Так вот, — продолжал я, чувствуя, что нащупал верный путь. — Мое предложение такое. Мы создаем еще один кооператив. Металлообрабатывающую артель. По ремонту и производству сельскохозяйственного инструмента. У тебя, бать, золотые руки. Ты знаешь металл, как свои пять пальцев. С тобой — Свиридов, другие мастеровые с завода, которые сейчас без дела сидят. Мы возьмем еще один пустующий цех. Договоримся, чтобы нам разрешили использовать станки, которые все равно ржавеют без дела. Будем чинить старые плуги, делать новые лемеха, бороны, косы, серпы. Да мало ли что мужику в хозяйстве нужно!
Я говорил, и сам увлекался своей идеей. В том, что мне дадут добро на создание такого кооператива, сомнений у меня не было.
— Спрос будет огромный, бать! Крестьяне за хороший плуг сейчас последнюю рубаху отдадут. Будут менять на хлеб, на сало, на все, что нам нужно. Мы не просто будем выживать, мы станем нужными, уважаемыми людьми! Это же твое дело, настоящее, мужское! Металл!
Отец молчал. Он смотрел на мои корявые чертежи, нахмурив свои густые брови. Я видел, как в его голове идет борьба. С одной стороны — манящая, но туманная перспектива Курска. С другой — реальное, понятное ему дело, здесь, дома. Возможность снова работать с металлом, снова почувствовать себя мастером, хозяином своей судьбы.
— А где… где металл-то брать? — наконец спросил он, и я понял, что это уже не возражение, а вопрос по существу.
—
Мать, до этого молча сидевшая в углу, подошла к нам.
— Илюша, — сказала она тихо. — А ведь Леня, может, и правду говорит. Куда мы поедем, в неизвестность? А здесь — свой дом, свои люди. И дело, может, и вправду выгорит. Ты же сам извелся весь без работы.
Отец поднял на меня глаза. В них уже не было той безнадежной усталости. В них загорелся огонек. Огонек надежды, азарта, интереса.
— Ладно, — сказал он медленно, словно пробуя слова на вкус. — Ладно, комиссар. Уговорил. Попробуем.
Это была моя первая, но, может быть, самая важная победа. Я не просто отстоял свои планы. Я вернул отцу веру в себя. И я понял, что теперь мы — одна команда. И вместе мы сможем свернуть любые горы. А против нового кооператива и правда никто не возражал. Дурных нема.
Зима двадцать второго года, вопреки всем опасениям, оказалась для нас не такой уж и страшной. Да, было голодно, холодно, но мы держались. Наша «пионерская коммуна» жила своей, напряженной, но осмысленной жизнью. Мы работали в наших артелях — чайной и новой, металлообрабатывающей, учились в школе, помогали городу. И это чувство общности, чувство того, что мы делаем важное, нужное дело, согревало нас лучше любой печки-буржуйки.
А потом пришла тихая, застенчивая весна, с робким, акварельным солнцем, с первыми, пахнущими талым снегом и прелой землей, проталинами. И вместе с этой весной в наш город приехал человек, встреча с которым стала для меня еще одним знаковым событием.
Однажды, когда я был в ревкоме, докладывая Фирсову об успехах нашего «металлического» кооператива, секретарь, молодой парень в застиранной гимнастерке, высунулся из-за двери:
— Брежнев, к тебе тут, — сказал он. — Из губернии, говорят. По твою душу.
Я вышел в гулкий, пахнущий карболкой коридор и увидел незнакомого мне человека. Он был невысок, коренаст, в простой, но добротной военной форме без знаков различия, в хорошо начищенных, хоть и стоптанных, сапогах. Лицо у него было простое, немного уставшее, с сетью морщинок у глаз, но сами глаза — очень живые, умные и проницательные — смотрели на меня с нескрываемым, почти изучающим любопытством.
— Ты будешь Леонид Брежнев? — спросил он, протягивая мне руку. Голос у него был низкий, спокойный, но с какой-то внутренней силой.
— Я, — ответил я, пожимая его крепкую, мозолистую руку. — А вы?..
— Макаренко. Антон Семенович, — представился он.
Я замер. Макаренко! Тот самый! Легендарный педагог, о котором я так много думал, на которого ссылался в своем письме Сталину! Он сам приехал сюда, в наше Каменское!
— Антон Семенович! — выдохнул я. — Вот это да! Какими судьбами?