Ленька-активист
Шрифт:
Мое предложение нашло горячий отклик. Люди устали от этого бюрократического идиотизма. Сбор подписей начался. Мы действовали осторожно, но настойчиво. К началу двадцать шестого года под нашим письмом стояли уже сотни подписей — студентов, инженеров, преподавателей.
И вот, в одну из холодных январских ночей, я снова сел за стол. Впереди лежало два письма. Одно — короткая сопроводительная записка к собранным подписям, для ЦК КП (б)У. А второе, главное, — личное, подробное письмо товарищу Сталину. В нем я не только излагал наши предложения, но и тонко, между строк, давал понять, что «перегибы» в национальной политике создают почву для оппозиционных настроений, которыми умело
Запечатывая конверт, я понимал, что делаю самый рискованный шаг в своей карьере. Я бросал вызов не просто местным чиновникам. Я бросал вызов одному из столпов тогдашней партийной идеологии.
Последствия могли быть самыми серьезными. Меня могли обвинить в великодержавном шовинизме, в оппортунизме, в попытке ревизии ленинской национальной политики.
Но я шел на этот риск сознательно. Может, получится устроить так, что проклятые ХИМАРСы никогда не появятся тут, под Харьковом, спустя девяносто семь лет? Да, на мою судьбу это послание может иметь самое негативное влияние.
Но оно стоит того.
Глава 21
Я судорожно сглотнул, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди и заскачет по дощатому полу сталинского кабинета. Воспоминания схлынули, оставив после себя лишь чувство правильности своего выбора и ощущение фатализма.
Взгляд Хозяина был подобен рентгену, проникающему в самые потаенные уголки души, он видел меня насквозь, все мои страхи, все мои расчеты, всю мою мальчишескую браваду. Но отступать было поздно. Слишком поздно. Нужно было отвечать. И отвечать так, чтобы он поверил. Или, по крайней мере, счел меня не просто очередным оппозиционным «умником», а человеком, пусть и заблуждающимся, но искренне преданным делу партии. Хотя кого я обманывал? Я поставил на кон все — свою карьеру, свою свободу, возможно, и саму жизнь. От меня ждали ответа и не время раскисать.
— Товарищ Сталин, — начал я, стараясь, чтобы голос мой, несмотря на предательскую дрожь в коленях, звучал твердо и уверенно. — Никакого умысла идти против линии партии, против решений Центрального Комитета, у меня не было, и быть не могло. Я — комсомолец, воспитанный партией, и я предан ей всем своим существом, каждой каплей крови. То письмо, о котором вы говорите, было продиктовано исключительно заботой о деле, о том, чтобы избежать тех серьезных ошибок, которые, как мне кажется, допускаются на местах при проведении политики украинизации, и которые могут повредить нашей общей работе, нашему единству…
— Ошибок? — перебил он меня, и в его голосе, до этого тихом и вкрадчивом, прозвучала ледяная, почти змеиная ирония. Его желтоватые глаза опасно сузились, превратившись в две узкие щелочки. — Значит, Центральный Камитет партии, Политбюро, па-вашему, таварищ Брэжнев, савершают ошибки, а ви, маладой камсамольский важак из Харькова, их исправляете? Смело, таварищ Брэжнев, очень смело. Прямо-таки вызывающе смело. Может, вам сразу в Политбюро, а? Будете там нас, старых бальшэвиков, учить, как правильна ленинскую национальную политику праводить?
Он усмехнулся своей знаменитой, ничего хорошего не предвещающей усмешкой, от которой у меня мороз пробежал по коже, а сердце ухнуло куда-то в пятки. Я понял, что нужно срочно менять тактику. Объяснения и оправдания здесь не помогут. Он ждал другого. Он ждал либо полного, безоговорочного раскаяния, либо… либо я не знал, чего он ждал.
— Товарищ Сталин, — я поднял на него глаза, стараясь выдержать его тяжелый, буравящий взгляд. — Я не смею учить партию. Я просто… я вижу, что происходит на местах. Я вижу, как эта
Сталин молча слушал, попыхивая своей неизменной короткой трубкой. Ароматный дым «Герцеговины Флор» медленно расползался по кабинету, смешиваясь с запахом старых бумаг и чего-то еще, неуловимо-тревожного.
— Таварищ Брэжнев, — сказал он наконец, и в его голосе снова зазвучали стальные нотки. — Ви, я вижу, не панимаете всей глубины и сложности момента. Сейчас, когда мы ведем решительную борьбу с трацкистско-зиновьевской аппазицией, когда эти… бывшие важди, — он презрительно скривил губы, — пытаются раскалоть партию, падарвать ее единство, любое выступление против линии ЦК, даже самое, казалось бы, невинное, даже прадиктованное самыми «благими намерениями», льет воду на мельницу наших врагов. Ви панимаете это?
Он сделал паузу, давая мне возможность осознать всю серьезность его слов.
— Близится время решающей схватки, таварищ Брэжнев, — продолжал он, и его голос стал еще тише, но от этого еще более зловещим. — Схватки, в которой будет решено, кто паведет партию и страну дальше — мы, верные ленинцы, или эти… фразеры и оппартунисты во главе с Троцким. Он сейчас мобилизует всех своих старонников, всех недовольных, всех, кто мечтает о реставрации капитализма. И в ближайшее время, я в этом уверен, эти антипартийные силы аткрыта выступят против партии, против ее генеральной линии. И в этой борьбе, таварищ Брэжнев, не может быть нейтральных. Каждый должен будет сделать свой выбор. Каждый должен будет апределиться, на чьей он стороне. Или за партию, за ее Центральный Камитет, за линию верных ленинцев. Или — за Троцкого, за оппазицию, за раскол. Третьего не дано. Ви меня панимаете?
Он смотрел на меня в упор. Он требовал ответа. Немедленного, однозначного.
— Товарищ Сталин, — сказал я твердо, чувствуя, как отступает страх, уступая место какой-то холодной, отчаянной решимости. — Я свой выбор сделал давно. Еще тогда, в девятнадцатом, когда пошел против Деникина. Я — за партию. Я — за Центральный Комитет. Я — за вас, товарищ Сталин. Безусловно и безоговорочно.
В его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Но он не спешил с выводами.
— Харашо, — кивнул он. — Это правильный выбор, таварищ Брэжнев. Выбор настоящего бальшэвика. Но тогда объясните мне, пачему ви, будучи на словах за партию, на деле выступаете против ее палитики, против решений Политбюро? Палитика каренизации, украинизации — это ведь не мая личная прихоть. Это — ленинская национальная палитика, направленная на развитие национальных культур, на привлечение на нашу сторону трудящихся масс всех наций и народностей. А ви, получается, льете воду на мельницу тех, кто хател бы сарвать эту палитику, тех, кто мечтает о «единой и неделимой», тех, кто не панимает всей важности решения национального вапроса для судьбы нашей революции.
— Товарищ Сталин, — возразил я, стараясь говорить как можно более убедительно. — Я ни в коем случае не против ленинской национальной политики. Я — за развитие украинской культуры, украинского языка. Но та политика коренизации, которая проводится сейчас на Украине, те методы и те темпы, которыми она осуществляется, на мой взгляд, приведут не к укреплению Советской власти, а к ее ослаблению, а возможно, и к катастрофе.
— Канкретнее, таварищ Брэжнев, канкретнее, — потребовал он, и в его голосе снова прозвучала сталь. — Без общих фраз. Факты. Аргументы. Виводы!