Ленни Голд в поисках самого себя. Агни
Шрифт:
– Такие сами на милостыню живут, – хрипло заметил кто-то из попрошаек, вызвав понимающие ухмылки. Толпа ожила в ожидании потехи.
Но нищий догнал чивани и крепко уцепился за руку с янтарным перстнем и что-то мычал, исказив и так безобразное лицо.
– Ты думаешь, она тебе этот перстенек отстегнет? – Толпа уже забыла о роли несчастных оборванцев, благо в такую жару ни один сердобольный прихожанин не мог стать свидетелем их болезненного веселья и начала потешаться вовсю.
Нищий приложился к руке лбом, пришамкивая, загундел просительно и слезно:
– Мать, прости меня, грешного, прости ты меня глупого, ради бога, мать.
«Что? Мама?! Она его
– Похоже, он ей в любви признается.
– Ты что это перепутал цыганчу с Девой Марией?!
– Ха-ха-ха, с Марией Магдалиной до прихода Спасителя.
– Ох, и хороша… цыганская душа.
Толпа оборванцев уже истерично гоготала, хрюкала и ржала, плюясь и скаля беззубые, зловонные рты. Нечасто им выпадал случай поиздеваться над кем-то, всегда было с точностью наоборот. Забыв на пару мгновений боль, чесотку, обиды, словоблудием они завистливо мстили за себя и свою немощь, за паскудное существование отбросов общества.
Чивани начала раздраженно выдергивать кисть из цепких рук. Толпа уже улюлюкала.
– Она тебе отказывает? Проси настойчивей!
Нищему, чтобы встать на колени пришлось отбросить палки. Он не устоял на одной ноге, неловко плюхнулся на землю, пополз на карачках за не останавливающейся цыганкой, хватая ее за пышные юбки.
– Мать, прости, прошу тебя, не уходи, не простив меня. Скажи же хоть что-нибудь.
Чивани молча пыталась вырвать свои юбки из его не таких уж и бессильных рук. В ее лице слились воедино гнев, боль и решительность. Нищий уже не полз, а волочился по земле, не отпуская юбок, забавляя недоброжелательных насмешливых наблюдателей.
– О, какой он пылкий любовничек, оказывается.
Чивани отчаялась освободиться от прилипалы и поспешно, с выражением брезгливости сбросила с себя верхнюю юбку, оставив ее в руках нищего, а сама в нижних юбках решительным шагом двинулась вперед.
Толпа разразилась новым припадком смеха с грязными комментариями.
– Гляньте-ка! Какова баловница-то!
– Сними и мне юбочку, браток!
– Ой, розовенькая!
Ленни растерялся, помогать или не помогать чивани. Но почему ничего не делал ее ангел? Он стоял поодаль и наблюдал. И мальчик тоже решил не вмешиваться. Нищий зарылся лицом в юбку, судорожно хрипло рыдая.
– Мама… прости-и-и.
Чивани остановилась, медленно повернулась, сурово, но со слезами на глазах, смотрела недолго на копошащегося, как червяк, сына и тихо, однако, уверенная, что он ее слышит, сказала:
– Да простила я тебя, простила. Давно. И забыла. Но осознаешь ли ты сам, что ты хотел сделать? – Она с трудом сняла перстень с муравьем с большого пальца, бросила ему в лицо, резко повернулась и быстро двинулась прочь, уже не видя, как алчно блеснули глаза блудного сына, уже не слыша, как смолкли улюлюканье и дикий хохот, пораженной завистью толпы.
Ее ангел не пошел за ней, а остался и внимательно наблюдал исподлобья за действиями нищего. А тот встал на скомканную юбку двумя ногами без каких-либо признаков хромоты, расправил узкие плечи, держа перстень обеими руками, алчно глядя на него. Потом вытер об юбку ноги и презрительно сплюнул на нее. Надел на мизинец перстень и, не подобрав костыли, даже не хромая, зашагал прочь от храма. Только тогда ангел двинулся за подопечной.
С паперти сползла какая-то старуха, подобрала юбку и засунула ее себе в котомку, по привычке благодарственно приговаривая: «Благослови тебя господь, благослови тебя господь».
Ангел Ленни легонько тронул мальчика за плечо,
Найдя отдаленное местечко в тени деревьев маленького сквера, она уселась, закрыла глаза и позволила себе утонуть в море эмоций. Боль колыхалась в ней волнами, не периодичными приливами и отливами. То затапливала с головой и не давала дышать, пронося перед внутренним взором быстро сменяющиеся картинки насилия, избиения, родов, горя, отчаяния и стыда, то отступала, давая заполнить тело звенящей пустотой и облегчающей, расслабляющей тишиной. Понадобилось много времени, чтобы боль полностью растворилась, и она открыла глаза.
Чивани глянула на Ленни, молча сидящего рядом уже несколько часов и успевшего подремать, потрепала его по голове:
– Насколько я еще, оказывается, человек.
– За что ты так с ним?
– Ну, это длинная история. Рассказывать долго.
– Ты, наверное, никогда никому ничего не говорила о себе?!
– Да, это так. И начинать не хотелось бы. Но тебе кое-что расскажу. Ты должен знать некоторые моменты. Но воспринимай это не как некие сведения обо мне, а как… ну… сам потом разберешься.
Последовало длительное молчание, как будто в голове старой женщины шел отсев того, что можно говорить ребенку, а чего нельзя. Она порылась в нагрудной кожаной, расшитой бисером сумочке, которую всегда носила на себе, достала выцветшую потрепанную фотографию, посмотрела на нее, усмехнулась, протянула мальчику. Тот взял, глянул и оторопел:
– Кто это? – Ответа не последовало. – Какая красивая и… сильная, – провел большим пальцем по лицу, будто прикосновение помогло бы ему получить ответ.
– Это ты?!
Чивани сначала потерла морщинистый лоб рукой, потом белый след на пальце, с которого многие годы не снималось кольцо.
– Да, это я. Не знаю, почему я до сих пор не выкинула эту ненужную бумажку. Такой я когда-то была.
И полился ее неторопливый рассказ. Как будто она говорила сама себе, описывая картинку, стоящую у нее перед глазами.
– Я из рода румынских цыган. Мой отец до своей женитьбы был неуправляемым дебоширом и забиякой. Красивым, сильным, ловким, любившим свободу больше жизни. Спадающие на плечи, волнистые волосы делали его похожим на льва среди людей. За кажущейся медлительностью и показной степенностью скрывалась сила, недюжинный ум и нерастраченная страсть. Но любовь все расставила на свои места, заставила повзрослеть, остепениться, взяться за ум. Если раньше он был умным и сообразительным, то после свадьбы, не без помощи жены, он стал мудрым и проницательным. Юнец быстро превратился в опытного эксперта по части лошадей, с которым советовались и цыгане, и нецыгане. Благодаря ему наш табор стал поставщиком лошадей в армию, и даже дворяне искали у нас красивых горячих коней. С ним в таборе надолго воцарились зажиточность и сытость. Вскоре он стал вожаком. Непривычно молодым. Но все были довольны. Он хорошо владел румынским языком, без ругани, оскорблений и драк мог отстоять интересы табора у властей. Был справедливым и здравомыслящим. Он был настоящим хранителем древних цыганских законов, а не законодателем, и тем более, не тираном. Все мелкие ссоры и разногласия между своими решал беспристрастно и честно. Постепенно его авторитет укрепился и стал абсолютным, но был, скорее, духовным, а не мелким, корыстным, основанным на страхе и безоговорочном послушании соплеменников.